В отличие от Альберта, всей душой преданного вере, Тиль не испытывал подобных возвышенных чувств. Он относился к религии как к стирке панталон: стойко принимал необходимость молиться, держать пост и совершать прочие ритуалы как неизбежное. Для исповеди он каждый раз придумывал грехи, не имеющие ничего общего с реальностью: скажи он, что прелюбодействовал с женой сеньора, как священник тут же доложил бы об этом знатному господину и ещё получил бы за несчастья Тиля хорошенькую сумму. Вот и приходилось выдумывать то мелкую кражу на рынке, то чревоугодие за столом с блюдами, оставшимися после господской трапезы. Не сказать, что он вовсе не верил в Бога: всё-таки красочные описания ада в проповедях его пугали. Но когда после отбывания этой церковной повинности, он выходил на улицу и увязывался за какой-нибудь хорошенькой девчонкой, страх снимало как рукой.

Однажды, лет за пять до крестового похода, Тиль сильно заболел и слёг с жаром. Следствием лихорадки стал бред, нарисовавший ему картины Страшного суда. Божьим повелением (и вполне заслуженно) оруженосца тогда низвергли в ад, в самое сердце огненной геенны. Переживания были настолько реалистичными, что любой другой более сообразительный средневековый гражданин немедленно бы уверовал, но Тиль пришёл к другому, парадоксальному выводу. Он решил, что наказание уже свершилось, все предыдущие грехи, соответственно, искуплены, и со спокойной совестью продолжил свой свободный образ жизни. Так сказать, с чистого листа.

На корабле ему было тоскливо: воду и еду экономили, а вино и вовсе находилось под запретом. Сойдя на берег, Тиль надеялся исправить собственное положение в ближайшее время, но недоразумения, связанные с походом, не позволяли сосредоточиться на простых человеческих удовольствиях. Не особенно веря в Бога, он искренне верил в своего господина: на его памяти Альберт всегда вёл себя безупречно. Тиль и представить не мог, какого это – контролировать себя от рассвета до заката, ограничивая во всём, что любишь, во имя каких-то абстрактных вещей, которые не то, что ощутить – описать сложно. Рыцарь вызывал в нём неподдельное восхищение, граничащее с обожанием: если бы ему предложили лишиться ноги вместо своего господина, он с радостью согласился бы на это, уточнив только, что вместе с конечностью не лишится мужского достоинства.

Вернувшись, Альберт молча начал собирать вещи. Он выглядел так, словно забыл, что оставил Тиля ждать здесь.

– Зачем ты сам? Давай подсоблю, – подошёл к нему Тиль и протянул руки к кожаному мешку.

– Да. Прости, я задумался.

– Голову напекло? Или чего стряслось?

Отложив мешок, Альберт присел на матрас. Тиль опустился на пол рядом с ним.

– Помнишь, ты рассказывал, как вчера вечером видел корабль в порту? На нём приплыл гонец от папы. Только теперь он не к императору спешил, а к монахам всех орденов, что обосновались здесь, и даже к жителям города. Он передал жёсткое требование прервать всякие отношения с Фридрихом и немедленно прекратить оказывать ему любую помощь и поддержку.

– И мы теперь плывём домой? – с надеждой и тревогой спросил оруженосец.

– Нет. Мы уходим вглубь святых земель. Направляемся к Иерусалиму.

– Беда, – сообразил Тиль, – Выходит, мы даже не сможем запасти воды и еды впрок? И как мы будем драться, если все наши теперь против нас?

– Мне кажется, у Фридриха есть какой-то план. Он молчит, но его поведение не оставляет сомнений: император ведёт нас на Иерусалим так, словно возьмёт его без боя, так, словно он уже ему принадлежит. Фридрих не глуп, он понимает, что с такой армией без существенной поддержки не выиграет ни одной битвы.

– Мы что, все помрём, Альберт? – Тиль мало что понял, но слова и изменившийся, напряжённый тон рыцаря напугали его.

– Конечно, умрём. Однажды. Человек смертен, этот порок послан ему в наказание за то, что он вкусил плод с Древа познания.

– Помню, – оруженосец прервал тираду о Боге сразу, пока она не успела перерасти в очередную лекцию, – Только вот что он такого узнал?

– Кто?

– Ну, Адам. Что он такого узнал, что Бог решил его наказать?

Альберт задумался. Он ещё никогда не рассматривал этот вопрос в подобной плоскости, полностью погружаясь в абстракцию метафор.

– Я… пока не знаю, как тебе ответить. Нужно подумать.

– Понятно. Выходит, узнал важную вещь и тут же забыл. Очень по-человечески! У меня тоже так бывает: вот, например, скажет мне торговка, мол, золотой должен за копчёного гуся, занеси до заката. А у меня уже через час справься – не помню такого!

– И как много золотых ты забывал возвращать? – серьёзно спросил Альберт.

– Не знаю… – уклончиво ответил Тиль, загибая пальцы. Считать он не умел, но видел, что другие делают так, когда речь заходит о числах, – Может, пять-десять.

Рыцарь с подозрением посмотрел на него. Оруженосец смутился.

– Ладно, может, два раза по десять… Но точно не больше пяти раз, клянусь! Не есть мне больше копчёного гуся, если вру!

– Вот, возьми, – Альберт протянул ему мешочек с золотом; внутри угадывалось как раз не меньше названной суммы, – Немедленно иди на улицу и раздай это беднякам. И постарайся в этот раз не быть таким забывчивым. Может быть, это поможет искупить тебе грехи алчности и чревоугодия.

– А как же…

– Я завершу сборы сам. Встретимся у входа в обитель. Мы уходим, как только спадёт жара.