А так как он был бессмертным, то решили они заточить выскочку. Изловили его хитростью, да и с помощью самых сильных заклятий заточили Бога Кхакху в глубокую темницу, откуда нет хода. С тех пор он сидит глубоко под землёй и изредка пытается выбраться. Не даёт ему сделать этого лава – магическая сила продолжает держать Кхакху в темнице. Услышав эту легенду от бабушки в первый раз, лет в семь, я живо представила себе разъяренное лицо божка с кашляющим именем и в страхе спросила:

– А вдруг он вырвется? Что будет, если Кхакха окажется на свободе?

Мама, которая тогда тоже была с нами, услышала обрывок нашего разговора и недовольно цыкнула:

– Никто не вырвется, Эльвира. Это же сказка. Ты уже большая, знаешь, что сказки – это выдумка.

Олэсяй задумчиво посмотрела на неё, прекратила прясть и неожиданно ответила:

– Беда будет большая, если вырвется.

Почти всё время в деревне я проводила на улице со сверстниками. Мы ходили на берег нашей реки Ия. Она брала свои истоки из подводных горных ручьев и, шумливая, беспокойная – всегда была холодной. Когда это останавливало детей? И мы мчались наперегонки к реке, всегда поначалу визжа, когда ледяные брызги касались оголенного тела. Кожа мгновенно покрывалась крупными мурашками, а губы синели, но мы продолжали плескаться и нырять, до тех пор, пока вода не начинала казаться тёплой.

Потом мы выбирались на воздух, который поначалу казался колючим и недружелюбным, мы начинали вновь трястись от холода. Постепенно прикосновения ветра становились всё мягче, солнце ласково поглаживало кожу, высушивая капли горячими прикосновениями и незаметно для нас покрывая наши тела новым слоем загара.

К концу августа, когда наставала грустная пора прощаться с подругами и друзьями, мы становились похожими на чертенят: загоревшие до шоколадного цвета, с обесцвеченными хулиганским солнцем волосами. Я возвращалась в город, шла в школу и пару недель сильно грустила по летним беспечным дням, которые всегда пролетали незаметно. Потом учёба и школьные дела, общение с городскими подругами затягивали в привычный суетливый круговорот, но иногда в памяти нет-нет, да и всплывал кусочек ушедшего лета, неизменно вызывая улыбку с лёгкой грустинкой. Потому что каждое лето было неповторимым, особенным, каждый прожитый в деревне день был наполнен своим особым смыслом, и в этом было счастье.

Шли годы, я взрослела. Всё реже хотелось приезжать в деревню, стали больше привлекать лагеря для отдыха или просто каникулы в городе. Мне надолго запомнился один случай, который произошёл, когда мне исполнилось тринадцать лет.

В лагерь мне не хотелось, да и в деревню тоже. Мы с подругами Ларисой и Ирмой все дни проводили вместе: учились краситься, бродили по интернет-пространству и магазинам в поисках красивой одежды, а вечерами собирались в парке неподалёку от моего дома.

У нас была своя компания: три мальчика, Олег, Тагир и Рустам, три девочки: Ирма, Лариса и я. С девочками мы учились в одном классе, а мальчики были старше нас на пару лет. Мы дружили и уже потихоньку начинали разделяться на симпатизирующие друг другу пары. Мне нравился не темненький Рустам, или шатен Тагир, а рыжий выдумщик Олег. Впрочем, лишь до тех пор, пока в наш класс не пришёл новенький – Саша Вавилов.

Понятно было моё возмущение, когда меня бесцеремонно выдернули из намечающейся подростковой влюблённости и отправили в деревню к олэсяй? Предлог был донельзя банален: хватит валяться дома, помоги немного бабушке. Я злилась, но истинную причину своего нежелания ехать в деревню не выдала бы даже под страхом смертной казни и поэтому пришлось мужественно прикрыть сердце на замок. Отправиться к олэсяй. Там я постоянно ныла и капризничала, показывала характер и дулась. Бабушка не обижалась, лишь улыбалась, глядя, на меня своими голубыми, как ясное небо, глазами.

– Ильвира, пойдём-ка завтра с утра в лес, сейчас сезон твоих любимых ягод, – сказала она.

Бабушка всегда называла меня именно так, на деревенский манер: нарочито игнорируя букву «Э», подставляя вместо неё «И», с ударением на последнюю гласную: ИльвирА. Я давно привыкла к этому.

Вопреки обыкновению, я не сказала: "Не хочу!". Лесные ягоды я любила, хотя собирать их оказалось непросто.

На следующий день мы оделись так, чтобы не было оголенных участков тела (дабы не обгореть на солнце), натянули панамки и отправились по дороге в сторону гор. Знакома ли вам жадность собирателя ягод? Ощущение ломоты в пояснице от бесконечных наклонов, мысленное обещание "Всё, последняя банка", а затем "Ну, ещё одна и хватит", а потом… Ещё одна полная семисотграммовая банка. С лёгким шуршанием сыпались в десятилитровое ведро дразнящие алые ягоды. Ещё одна! Я уже не могла нагибаться, каждый наклон отдавался непривычной ломящей болью в спине, и я с удивлением смотрела на олэсяй, которая все так же легко собирала манящие спелыми бочками плоды.

В конце концов я стянула с головы мешающую обзору панаму, заткнула её за пояс и стала собирать ягоды чуть ли не лёжа. Солнце исчезло за набежавшими тучами, бабушка озабоченно посмотрела наверх:

– Дождь собирается? – она быстро зашептала что-то неразборчивое.

Стало совсем темно, угрожающе заворчал гром, острое лезвие молнии прорезало тяжёлое вспухшее брюхо неба, и… в этот момент что-то произошло со мной. Я очутилась в глубине какой-то пещеры. На стене загадочно и зловеще светились письмена на незнакомом языке.

На улице рокотал гром и бесновался сумасшедший летний ливень, а в пещере кто-то протяжно напевал, точнее, как будто мычал на одной заунывной ноте.

– Олэсяй! Ты где?! – испуганно закричала я, озираясь.

Меня охватил ужас, такой глубокий, что единственным желанием было выскочить из этой пещеры и бежать прочь со всех ног. Но… Выхода не было видно. Лишь исчерченные диковинными, горящими во мраке, буквами каменные стены нависали надо мной. Песня-вой прервалась и наступила тишина. Но ненадолго. В следующий миг раздался оглушительный хохот и чудовищный рев, в котором я, теряя сознание, успела разобрать слова: