— Единственное зрелище, которое всегда приводит меня в восхищение, — это Дама с лицом свиньи! — заметил лорд Пальмерстон.

— А я слышал, что на самом деле это бурый медведь, которому тщательно выбривают морду и лапы, — ответил граф.

— Весьма вероятно, что это действительно так, — задумчиво сказал лорд Пальмерстон. — Мне кажется, кожа под мехом у медведей должна быть белой и напоминать человеческую.

— Придется нам следить за собой, — улыбнулся граф.

Они как раз вышли на большую открытую площадку, в центре которой стоял громадный, бросающийся в глаза своими яркими — красными и белыми полосами, воздушный шар Чарльза Грина.

Вид у него было более нарядным, чем у большинства воздушных шаров; обычную плетеную корзину заменили изящной обтекаемой формы ярко-красной гондолой, украшенной золотыми головами орлов на носу и на корме. Над ними развевались флаги Соединенного Королевства и Франции.

Поскольку полет предстоял необычайно важный, шар наполнили большим, чем всегда, количеством светильного газа, и кроме обычных удерживавших его на земле пятидесяти шести фунтов груза, его держали специально вызванные для этого тридцать шесть полицейских и двадцать рабочих.

«Королевская коронация»— шар, известный прежде под названиями «Королевский Воксхолл»и «Нассау», — производил удивительное впечатление, покачиваясь на туго натянутых веревках, грозя вот-вот сорваться с них и взмыть в небо. Две тысячи ярдов самого лучшего шелка, вывезенного из Италии в виде сырца и обработанного в Англии, колыхались от малейшего дуновения ветерка.

Когда министр иностранных дел и граф, дойдя до площадки, подошли к помосту, установленному перед воздушным шаром, их приветствовал лорд-мэр Лондона и другие сановники; затем их представили Чарльзу Грину.

Ему явно льстило всеобщее внимание, которое, по мнению графа, он полностью заслужил.

Он не только бесчисленное количество раз поднимался в воздух с пассажирами, но в последнее время проводил также и научные эксперименты по определению предела высоты, поставив в предыдущем году рекорд и поднявшись на своем шаре на двадцать три тысячи триста восемьдесят четыре фута.

Во время своего первого перелета через Ла-Манш он за пять минут поднялся на высоту тринадцать тысяч футов.

— Каковы ваши планы на будущее? — поинтересовался у него лорд Пальмерстон.

— Я надеюсь пересечь на шаре Атлантический океан, милорд, — ответил воздухоплаватель.

— От всей души желаю вам удачи, — сказал министр иностранных дел. — Ваш перелет, если только вы совершите его первым, впишет еще одну незабываемую страницу в славную историю Британской империи.

Они еще немного поговорили, после того как лорд-мэр представил их собравшимся, и лорд Пальмерстон вручил Чарльзу Грину письма, которые он приготовил для министра иностранных дел Франции, а лорд-мэр дал ему статьи и заметки о коронации для парижской прессы.

Когда все официальные речи закончились и были произнесены все полагающиеся в таких случаях приветствия и напутствия, граф спустился с помоста, чтобы осмотреть воздушный шар.

Гондола показалась ему очень просторной; граф заметил, что обхватывающие ее железные крепления снабжены специальными, изготовленными в Париже резиновыми лентами, которые должны были смягчить удар при посадке.

Граф обошел вокруг шара; желая увидеть его с другой стороны, и обратил внимание, что удерживающие его веревки протянуты к лужайке на берегу Серпентина.

Глядя на чуть колышущуюся серебристую воду, он живо вспомнил тот день, когда, получив письмо от Калисты, ждал ее на южной стороне моста, и она, примчавшись галопом, на всем скаку слетела с Кентавра к его ногам.

Кому, кроме нее, спрашивал себя граф, могла бы прийти в голову столь простая и оригинальная мысль — притворно упасть с лошади, и иметь, таким образом, возможность поговорить с ним с глазу на глаз, так, чтобы» мать ничего не узнала об их встрече?

Он никогда не знал, чего ожидать от нее, она всегда была непредсказуема, и граф внезапно ощутил острое, точно боль пронзившее желание увидеть ее вновь, смотреть в лицо, в эти чудесные, серо-зеленые глаза, слышать голос, рассказывающий разные интересные истории про лошадей, которых она так любила.

Он вспомнил, как дрожал и прерывался ее голос, когда она рассказывала ему о тяжелой жизни Шама, какое было в нем сострадание и сочувствие.

Именно такой и должна быть настоящая женщина, подумал граф, она должна чувствовать боль других, как свою собственную, ее должна тревожить и ранить чужая жестокость, всей душой она должна откликаться на страдание людей; однако все это отнюдь не было свойственно его знакомым, утонченным и искушенным в жизни дамам высшего света.

Теперь, когда он потерял ее, граф вдруг осознал, насколько выше, чище и умнее всех окружавших его до сих пор светских дам была эта юная, совсем еще неопытная девушка. А он? Куда он смотрел?