И вот по мере отдаления в этой пестроте красок стало проявляться раннее утро. Лучи солнца почти горизонтально пересекали комнату и упирались в стену. В дверях — спина солдата на костылях. Посредине комнаты — молодая женщина. Она в одной сорочке. Видимо, только что проснулась и перед тем, как войти неожиданному гостю, заплетала перед зеркалом косы. Одна рука, зажавшая в пальцах конец незаплетенной косы, инстинктивно прикрывает открытую грудь. Испуг у женщины уже прошел, и теперь на ее лице полуулыбка с широко открытыми, изумленными глазами — радость, и счастье, и сострадание.

Вглядываясь, Васенин все больше замечал в женщине что-то знакомое: ему казалось, что он когда-то очень близко видел это лицо. Старался вспомнить и действительно вспомнил. Ну конечно же, это молодая Наталья Васильевна! Как это он сразу не догадался?

Платон Николаевич то приближался к картине, то удалялся, стараясь найти фокус. Но ему это не удавалось.

— Не пытайся. Напрасные старания, — поняв его намерение, сказал Коржов. — Я же тебе говорил — картина не готова. Над ней еще работать да работать.

— Как ты назвал ее?

— «Долгожданный». Но это пока условно. Дать название картине, оказывается, нелегкое дело.

— Ты здесь написал свою встречу с Натальей Васильевной?

— Нет. Хотя я, действительно, изобразил женщину с лицом Наташи. Почти такой, какой она была тогда. И то только потому, что другое лицо я бы, пожалуй, не сумел написать. Настолько оно заслоняет все остальные лица. Но сюжет картины обобщенный. Ведь таких встреч и возвращений были сотни тысяч. Ну, а как тебе картина, по-честному, а? — И Иван Иванович застыл в немом ожидании.

— По-честному, говоришь? — переспросил Платон Николаевич. — По-честному, даже то, что ты успел написать — здорово. Я уверен, что картина на выставке будет иметь огромный успех.

— Это ты, конечно, сильно преувеличиваешь. Огромный, — повторил Иван Иванович. — Я-то ей цену знаю.

— Чего ты знаешь? — оборвал его Васенин. — Ты и себе, чурбан ты этакий, настоящую цену не знаешь, не то что картине. Видно, раньше всех тебя Наталья Васильевна открыла. Только теперь я ее начинаю понимать. А я, старый дурак, еще час назад жалел тебя. Думаю: какой он несчастный. Я еще не встречал в жизни человека счастливее тебя. Ты имеешь талант. Знаешь, что это такое, или нет? — Васенин выпрямился, посерьезнел и заговорил торжественным голосом: — И вообще ты должен отбросить в сторону все, что тебе мешает творить. Ведь ты теперь принадлежишь не себе, а людям. Понял?..

Платон Николаевич поднял указательный палец и повторил раздельно, по слогам:

— Лю-ю-дям!

VIII

Платон Николаевич до глубокой ночи бродил по улицам города. Тротуар, затемненный деревьями, казался узким и душным, ветви то и дело хлестали по лицу. Другое дело — широкое светлое шоссе! Асфальт, смоченный к вечеру автополивщиком, дышит легким туманцем, со всех сторон веет свежестью. В это время улицы почти безлюдны. Парочки притаились по скверикам и еще не начали расходиться по домам, ночная смена только просыпается. Лишь около некоторых домов у столиков под фонарями суетятся заядлые любители «козла». Эти будут стучать «костяшками» до тех пор, пока жены силой не разведут их по квартирам. Платон Николаевич шел не торопясь, засунув руки в карманы: впереди добрая половина ночи.

Тишина. Все звуки предельно четки. Лишь изредка в каком-нибудь конце улицы раздастся негромкий человеческий голос, да время от времени от набежавшего ветерка торопливо, как вспугнутые птицы, захлопают листьями тополиные верхушки. Ветер ласково гладит траву в газонах, и она покорно клонится к земле. Но ни свежий воздух, ни безмятежный лепет тополей не успокаивали Васенина. Сегодня ему почему-то было особенно тяжело. Вот уже два года, как Васенин ушел на пенсию, и все дни стали похожи один на другой. Вспомнился рассказ Коржова. Насколько сложна его судьба! Но Коржов уже нашел свое место в жизни. Это, видимо, он уже сам начинает понимать. И как бы ни сложилось его личное, Коржов будет счастлив тем, что он способен давать людям радость. А это наивысшее счастье человека.

Платон Николаевич знал, что в возрождении Коржова к жизни, в открытии Коржова-художника есть и его доля. Вишникин говорил: «Когда первый раз тебя жизнь стеганет, так ошалеешь, думаешь: все, конец. А потом она бьет тебя, а ты ничего. Только злее становишься. Ко всему можно привыкнуть!» Неправда… Рабочему человеку нельзя привыкнуть к безделью. От него он утомляется больше, чем от работы.

Где-то девушки запели песню задумчиво и нежно. На улице появились люди из ночной смены. Эти, первые, шли не спеша, зная, что впереди еще есть время. Обычно такие лениво переодеваются в душевой, а потом заходят в красные уголки своих цехов и играют в домино до самого начала планерок.

Улицы все больше заполнялись смехом и говором. Васенину пришлось отойти в сторону. Он стоял, привалясь к тополю, вдыхал запах распаренной за день листвы и смотрел на людей. Где-то совсем рядом сонно пискнула растревоженная пичужка. Невдалеке был перекресток. Сюда, на главную улицу, с разных сторон, стекались людские ручейки, пополняя общий поток, который плыл и плыл в сторону завода. Рабочие до отказа заполнили шоссе, двигались по обоим тротуарам. Казалось, город переселялся в другое место, туда, где на целых полнеба, погасив звезды, дрожали сполохи. Из обрывков разговора Платон Николаевич понял, что смена шла на работу после выходного. Знакомые встречали друг друга радостными восклицаниями, будто не виделись между собой по меньшей мере полгода.