Помню ссутулившуюся старую женщину с деревянной шваброй и тряпкой в руках – нянечка. В моей палате она появляется каждые два часа… даже чаще, чем «очень медицинская» сестра Вера…

…и моет, моет, моет, моет…

Больше никто не заходил – это точно.

И что интересно, я могу вспомнить и зрительно воспроизвести узор вышивки на оборке кофты плачущей женщины, помню толстое, словно бочонок, обручальное кольцо на ее полноватом пальце, а рядом, на среднем – перстень с красным камнем (рубин, по-моему, называется), но – какой-то несуразно огромный и… на самом-то деле, некрасивый.

Впрочем, какой такой рубин? Я ведь в камнях разбираюсь также как заяц в рыбьей чешуе…

Еще отлично помню на дорогих синих джинсах у мужчины очень качественный и неестественно ровный боковой оранжевый двойной шов, джинсы явно покупались в приличном бутике. Также я отлично запомнил, как он повернулся, обошел мою кровать, а меня и накрыло волной того самого одеколона. Он вышел из моего обзора куда-то за «спину» к окну – в палате слегка потемнело.

Помню в подробностях все студенческие лица. Их было пятеро: двое парней и три девушки. Один парень – типичный студент из кинофильмов «про Шурика» в смешных роговых очках и в рубашке из крупных розово-зеленых клеток. Ворот рубашки кривовато топорщился из-под белого халата. Второй – повыше, крупнее и постарше с таким же невыразительным и равнодушным лицом, как у Сергея Андреевича. Этот также, наверное, станет хорошим доктором. Девушки – не очень симпатичные: одна длинная и худая, «шо оглобля», также в пластмассовых очках, но сама оправа куда поприличнее, нежели на «Шурике». Две другие излишне упитанные, обе не в моем вкусе, и их я не особо разглядывал. Хотя, вероятно, смог бы на допросе у следователя в деталях составить их подробные словесные портреты.

Причем тут следователь?

А потому что был и такой, но я его не видел. Сквозь наркотический дурман помню, как где-то далеко по коридору скрипнула входная дверь, и голос Сергея Андреевича продолжал разговор, начало которого я не слышал:

– Товарищ лейтенант, не раньше, чем дня через два-три. Он только сегодня в себя пришел…

Мне тогда подумалось, что речь шла обо мне.

Впрочем, почему именно обо мне? Отделение большое, разных голосов и звуков много, раненых и калеченых полные палаты, некоторые даже постанывают, я слышу. Но в отдельной палате, похоже, я лежу – единственный.

И, повторяю, без телевизора – непорядок.

Откуда такая фотографическая память, откуда такой тонкий слух, и глаза, способные рассмотреть полоски на побеленном потолке? Ведь я близорукий да, к тому же еще на правое ухо глуховат, поэтому телефонную трубку или блютус мобильника всегда держу у левого.

Что-то странное сотворил со мной грузовик, которого я также никак не могу вспомнить.

Мудрицкий еще раз посмотрел на часы – осталось три минуты.

Пора!

Он встал из-за стола, взвалил на плечо свой ноутбук и вернулся на рецепцию у входа. Подождал, пока появилась белая юбочка с белым кокошником, расплатился за кофе и вежливо сказал «спасибо».

– Приходите к нам еще, – снова чуть присела коротенькая юбочка.

– Обязательно, – ответил Мудрицкий, но пошел, понятно, не к выходу, а прямо через зал к столику Подскребаева и Николая Дмитриевича.

Федор что-то внимательно изучал в своем наладоннике. Он его использовал и как персональный мини-компьютер, и как телефон, и даже (однажды попытался) как видеокамеру, но качество видео оказалось «никаким», на что Феликс ему и указал.

Подскребаев изрек тогда расхожую фразу, что мол: да, телефон должен быть телефоном, фотоаппарат фотоаппаратом, а видеокамера видеокамерой, но свой наладонник в качестве телефона использовать продолжал. Вот и сейчас ему кто-то позвонил, и Федор ответил короткое «Да». По сравнению с обычным мобильником он смотрелся просто огромным. Натурально – шахтерская лопата возле уха.

– Здравствуйте.

Федор сказал в телефон (в наладонник) ещё одно короткое: «Да, давай» и отбил звонок. Поднял голову и своим огромным тупым подбородком указал Мудрицкому на стул слева от себя:

– Садись.

Николай Дмитриевич вежливо ответил:

– Добрый день, – но руки не протянул, продолжал цедить из огромной фарфоровой кружки.

Зеленый чай – сумел разглядеть Феликс огромные «чаинки».

Их столик был прямоугольный (покрытый белоснежной скатертью), где посетители сидят парами напротив друг друга, и Федор усадил Мудрицкого рядом с собой…

То есть складывалась такая диспозиция: Николай Дмитриевич дает аудиенцию, а Подскребаев – как бы представляет и протежирует ему Мудрицкого.

Но Феликс продолжал стоять.

Перед Подскребаевым – опустошенный «наперсток» из-под кофе, в центре – черная лакированная пепельница без окурков (официанты их тут меняют оперативно, чуть ли не после каждой выкуренной сигареты), а перед Николаем Дмитриевичем – блюдечко с медом.

– Расскажи Николаю Дмитриевичу еще раз все то, о чем ты говорил мне, – сказал Федор. – Только коротко.