Я заметил, что мой отец, оставаясь хозяином, относился к своим рабам с нежностью, ревновал жен к хорошему поведению, ласкал детей.

Однажды после полудня, когда солнце уже садилось, мой отец, Хигинио (дворецкий) и я возвращались с фермы на фабрику. Они говорили о проделанной и предстоящей работе, я же был занят менее серьезными вещами: я думал о днях своего детства. Своеобразный запах свежесрубленного леса и спелых пиньюэлей, щебетание попугаев в соседних гуадуалях и гуаябалях, далекий звук пастушьего рожка, эхом разносящийся по холмам, нагоняи рабов, возвращающихся с работы с инструментами на плечах, отрывки, видневшиеся сквозь колышущиеся заросли тростника: Все это напоминало мне о тех днях, когда мы с сестрами Марией, злоупотребляя маминой цепкостью, с удовольствием собирали гуаву с любимых деревьев, выкапывали гнезда из пиньюэлей, часто с серьезными травмами рук, подглядывали за птенцами попугаев на заборах корралей.

Когда мы столкнулись с группой рабов, мой отец сказал молодому чернокожему мужчине, отличавшемуся необыкновенным ростом:

–Так, Бруно, твой брак уже готов к послезавтрашнему дню?

–Да, мой господин, – ответил он, снимая тростниковую шляпу и опираясь на рукоятку лопаты.

–Кто является крестными родителями?

–Я буду с Долорес и господином Ансельмо, если позволите.

–Ну что ж. Ремигия и вы будете хорошо исповеданы. Вы купили все необходимое для нее и для себя на те деньги, которые я послал за вами?

–Все готово, мой господин.

–И это все, что вам нужно?

–Вы увидите.

–Комната, на которую указал Хигинио, хороша ли она?

–Да, мой господин.

–О, я знаю. То, что вам нужно – это танец.

Затем Бруно рассмеялся, показав ослепительно белые зубы, и повернулся, чтобы посмотреть на своих спутников.

–Это справедливо, вы очень хорошо себя ведете. Знаете, – добавил он, обращаясь к Хигинио, – исправьте это, и пусть они будут счастливы.

–А вы уходите первыми?
– спросил Бруно.

–Нет, – ответил я, – мы приглашены.

Ранним утром следующей субботы Бруно и Ремигия поженились. В тот вечер в семь часов мы с отцом поднялись на ноги, чтобы отправиться на танцы, музыку которых мы только начали слышать. Когда мы подъехали, Джулиан, раб-капитан банды, вышел, чтобы взять наше стремя и принять лошадей. Он был одет в воскресное платье, а на поясе висело длинное посеребренное мачете – знак его работы. Комната в нашем старом доме была освобождена от находившихся в ней рабочих вещей, чтобы в ней можно было провести бал. На деревянной люстре, подвешенной к одной из стропил, крутилось полдюжины огоньков: музыканты и певцы, смесь агрегатов, рабов и манумиссионеров, занимали одну из дверей. В зале было всего две тростниковые флейты, импровизированный барабан, два альфандока и бубен, но тонкие голоса негритосов так мастерски интонировали бамбуко, в их песнях так проникновенно сочетались меланхоличные, радостные и светлые аккорды, стихи были так нежно просты, что самый ученый дилетант слушал бы в экстазе эту полудикую музыку. Мы вошли в комнату в шляпах и шляпках. Ремигия и Бруно в этот момент танцевали: Ремигия, одетая в фольяо из голубых болеро, тумбадильо с красными цветами, белую рубашку, расшитую черным, и чокер и серьги из стекла рубинового цвета, танцевала со всей нежностью и грацией, которых следовало ожидать от ее роста цимбрадора. Бруно в накинутом на плечи нитяном руане, ярко раскрашенных бриджах-одеялах, расправленной белой рубашке и новом кабибланко на поясе с восхитительной ловкостью отстукивал ногами.

После этой руки, которой крестьяне называют каждый кусок танца, музыканты заиграли свой самый красивый бамбуко, ибо Хулиан объявил, что он предназначен для хозяина. Ремигия, побуждаемая мужем и капитаном, решилась, наконец, потанцевать несколько минут с моим отцом: но тогда она не смела поднять глаз, и движения ее в танце были менее самопроизвольны. По истечении часа мы удалились.

Отец был доволен моим вниманием во время посещения имений; но когда я сказал ему, что отныне желаю разделить его усталость, оставаясь рядом с ним, он сказал мне почти с сожалением, что вынужден пожертвовать своим благополучием ради меня, выполнив данное мне некоторое время назад обещание отправить меня в Европу для окончания медицинского образования, и что я должен отправиться в путь не позднее чем через четыре месяца. Когда он говорил со мной об этом, его лицо приобрело ту торжественную серьезность без жеманства, которая была заметна в нем, когда он принимал бесповоротные решения. Это случилось вечером, когда мы возвращались в сьерру. Уже начинало темнеть, и если бы это было не так, я бы заметил, какое волнение вызвал у меня его отказ. Остаток пути мы проделали в молчании; как бы я был счастлив снова увидеть Марию, если бы весть об этом путешествии не встала между ней и моими надеждами!

Глава VI

Что произошло за эти четыре дня в душе Марии?

Она собиралась поставить лампу на один из столов в гостиной, когда я подошел поприветствовать ее; и я уже удивился, не увидев ее среди семейного круга на ступеньках, с которых мы только что сошли. Дрожащей рукой она зажгла лампу, и я протянул ей руку, не столь спокойную, как мне казалось. Она показалась мне слегка бледной, а вокруг ее глаз лежала легкая тень, незаметная для того, кто видел ее не глядя. Она повернула лицо к матери, которая в этот момент говорила, не давая мне возможности рассмотреть его при свете, который был рядом с нами; и тут я заметил, что на голове одной из ее косичек лежит увядшая гвоздика; несомненно, это была та самая, которую я подарил ей накануне отъезда в Долину. Маленький крестик из эмалированного коралла, который я привез для нее, как и крестики моих сестер, она носила на шее на шнуре из черных волос. Она молчала, сидя посередине между креслами, которые занимали мы с матерью. Так как решение отца о моем путешествии не выходило из моей памяти, то, должно быть, я показался ей печальным, потому что она сказала мне почти негромко:

–Вредит ли Вам поездка?

–Нет, Мария, – ответил я, – но мы так много загорали и гуляли.....

Я хотел еще что-то сказать ей, но доверительный акцент в ее голосе, новый свет в ее глазах, удививший меня, не позволили мне больше смотреть на нее, пока, заметив, что она смущена невольной неподвижностью моего взгляда, и обнаружив, что меня осматривает один из отцов (еще страшнее, когда на его губах блуждала какая-то мимолетная улыбка), я вышел из комнаты и пошел к себе.

Я закрыл двери. Там были цветы, которые она собрала для меня: я целовал их; я хотел вдыхать все их запахи сразу, ища в них запахи платья Марии; я омывал их своими слезами..... Ах, вы, кто не плакал от счастья такого, Плачьте от отчаянья, если юность прошла, Ведь вы больше никогда не полюбите!

Первая любовь!… благородная гордость от чувства любви: сладостная жертва всем, что было нам дорого прежде, в пользу любимой женщины: счастье, которое, купленное на один день слезами целого существования, мы получили бы в дар от Бога: духи на все часы будущего: неугасимый свет прошлого: цветок, который хранится в душе и которому не дано увянуть от разочарований: единственное сокровище, которое зависть людей не может у нас отнять: восхитительный бред… вдохновение с небес… Мария! Мария! Как я любил тебя! Как я любил тебя! Как я любил тебя!…