Росариец - уроженец (житель) города Росарио.

Лобос- округ в провинции Буэнос-Айрес, где родился Хуан Доминго Перон (Генерал Хуан Доминго Перон (1895-1974) был избран президентом Аргентины в 1946 г. и свергнут в результате военного переворота в 1955-м. Многие деятели аргентинской культуры (среди них Борхес, Кортасар, Биой Касарес) относились к правлению Перона резко отрицательно.). Слово "Лобос" в переводе с испанского значит "волки".

Восточный Берег - Уругвай (так называли территорию современного Уругвая в колониальные времена).

Перевод с испанского В.Литуса, 2000г.

Примечания В.Андреев, 2000г.

Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.

OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001

Адольфо Биой Касарес. Воспоминание об отдыхе в горах

Телеграмму в "Гранд-отель", чтобы забронировать номера, один - для Виолеты, другой - для себя, я отправлял сам, потому-то и был так взбешен, когда консьерж невозмутимо повторил: "Как вы и просили, мы подготовили один номер". Что обо мне подумает моя подруга? Как смогу убедить ее, что сделал это безо всякой задней мысли, что не воспользовался ее доверчивостью и что не заманиваю ее в западню? Положение не из легких. "Гранд-отель" переполнен; поселить даму в каком-то дешевом отелишке - против моих правил. Уехать самому - все равно что сразу отказаться, не столько от некоей надежды, пусть и призрачной, сколько от возможности пусть недолго, но отдохнуть в горах. Я уже хотел было крикнуть, чтобы они разыскали телеграмму, как Виолета сказала ласково:

– Мне не страшно остаться с тобой в одной комнате. А тебе?

Я опешил, пролепетал "спасибо" и более ее не слушал: бросился бежать по коридору, прочь от Виолеты и консьержа. Ясней всего в этот миг мне представлялось лишь омерзительно большое ложе в номере; но я ошибся: это была широкая комната с двумя узкими кроватями у стен - Боже мой!
– метрах в четырех-пяти друг от друга. Спальню отеля все это напоминало мало, скорее уж спальню какой-нибудь виллы. Ну можете представить себе: этакую домину в сотню комнат для громадной семьи. В первые же минуты кто-то, кто придирчиво осматривал бы комнату, быть может, и увидел ковер непонятной расцветки, безбрежный как море, нескладные стулья с кретоновой обивкой, короткие допотопные кровати и сероватую душевую, но мне, сопровождавшему даму, предмет поклонения и любви, все - и вещи, и дом, и весь мир - показалось чудесным и восхитительным. Консьерж отпер дверь нашего номера, мы остались наедине, и я подумал: "Сейчас в моей жизни что-то должно произойти, нечто важное и незабываемое".

Виолета, ее муж Хавьер и я давно задумали это путешествие. Однажды он сказал мне:

– На зимних каникулах Виолета собирается в Кордову, я с ней поехать не смогу. А ты?

Это был не просто вопрос.

Помнится, в тот вечер мы горячо спорили об истине. Хавьер утверждал, что истина - абсолютна и едина, я доказывал - относительна. Поскольку все логические выкладки в основном были использованы, я готов был уже поссориться, и тогда мы перешли к обсуждению поездки. Его доводы, ехать мне или нет вместе с Виолетой, и мои - прямо противоположны, но те и другие великолепны.

Хавьер считал, что Виолете со мной - как за каменной стеной. Я люблю ее - значит, буду заботиться о ней. Я ревнив - значит, буду блюсти ее честь. Он полагал: жена души в нем не чает - значит, у меня никаких- надежд. Мы выглядели довольно странно: я - слишком влюбленный, чтобы пускаться во все тяжкие с его женой, она - оживленная и счастливая меж двух мужчин, пленительная, сияющая и безгрешная. Без сомнения, Хавьер прекрасно знал и действующих лиц этого спектакля, и саму постановку, потому так смело смотрел правде в глаза, но только с одной стороны, мне же истина виделась с разных. Он подтвердил, что я прав. (Боже мой! В чем же? Если все в этом мире относительно, в чем же я прав? Какую особую тайну я знаю?) Я знаю, или, по крайней мере, подозреваю, что однажды женщина, как созревший плод, падает прямо в руки настойчивого возлюбленного. Разумеется, никто не должен изводить себя излишним постоянством и верностью. Но все-таки женщины созревают и падают, жизнь берет свое, и когда к ним приходит час великой усталости, мы становимся их спасительной каменной стеной, а когда к ним приходит час сомнения, мы превращаемся в генералов, ведущих свои войска в наступление. К тому же мне казалось, что я, как всякий генерал, бдительно охраняю свои позиции. И с каким успехом? Время от времени я посвящал Виолету в детали моих похождений с другими женщинами. Она всегда внимательно выслушивала и только потом (много позже и только наедине) отпускала на их счет саркастические замечания. В этих задушевных беседах скрытно я признавался ей в любви. А Виолета (все-таки более нежная, чем ехидная) при каждом удобном случае убеждала меня в справедливости своей оценки моей новой подружки; что до меня, то я казался ей сатиром, каким и был на самом деле, помесью двух животных, весьма нелепой. В конце беседы я обнаруживал невосполнимые потери, - все: личность, устремления, взгляды на жизнь - все сплошное недоразумение и ошибка, но я не отчаивался, ведь рядом была Виолета. Кто не знает ее, тот меня и не поймет. Думая о ней, всегда представляю себе некое сияние, явившееся нам однажды ночью, когда мы гуляли по городу. Воображение бессильно. Утонченность, красота и свет - все трепетало в моей спутнице. Жизнь рядом с этим сиянием с лихвой окупает какие угодно потери. К тому же, когда со мной приключалось что-то плохое, первой моей мыслью было: как бы в этом случае поступила Виолета? Неизбежно взывал к ней: сбежит ли начальник с моими годовыми сбережениями, сгорит ли мансарда, хранившая воспоминания о родителях, умирает ли брат... Что я делаю? Тотчас взываю к Виолете. Зачем? Чтобы лишний раз побыть в ее обществе, услышать пару нежных слов. Если кто-то посчитает, что я довольствуюсь малым, пусть вспомнит, что все относительно, что для меня такая малость означает большее, упомянутые случаи это подтверждают, мои невзгоды дарят мне драгоценные воспоминания. Иногда кажется: в глубине души я сам ищу их, призываю их. Скажут, что любовь тех, кого зовут платониками или того хуже, вовсе и не любовь, но как бы то ни было, она вызывает вполне реальные чувства. Каким бы это невероятным ни показалось, но такое положение дел наполняло меня горькой надменностью, стойкой и непоколебимой. Я вожделел, ревновал, выжидал, страдал без какой-либо награды, и мне казалось, я морально возвышаюсь над всеми, каждодневно получая свою плату. Конечно, я старался стать господином Виолеты; если не удавалось сделать это, то я покорялся ей с ласковой простотой, каковую девушка позволяет какому-нибудь родственнику, выросшему вместе с ней, или почтенному дядюшке, или избранному жениху и между делом ласкает своих кошек и собак. Покоряться - еще не значит отказываться. Когда консьерж оставил нас одних, я, сочтя все ночи, что ждут нас впереди, сказал себе: "Никогда ты еще не был так близко к своей заветной мечте, но если ничего не получится, по крайней мере сохранишь волшебное воспоминание о том, как делил уединенный кров с дамой". Мои размышления нарушила Виолета:

– Давай прогуляемся, пока еще не очень поздно.

Мы спустились вниз и через стеклянную дверь вышли на внешнюю галерею. Оттуда казалось, что мы на корабле - на корабле, окруженном высохшим и пыльным газоном, - или в Версале, поскольку этот сад тоже был разбит на разных уровнях и с озером в конце аллеи. Мы прошлись по этому Версалю среди искривленных акаций, вдоль череды шале и лачуг, мимо pelousesv, на которых лежали клочки газет, таких иссушенных, что, будь они бисквитом, тронь - и рассыпались бы.

– Что за воздух!
– воскликнул я.
– Тебе не кажется, что ты позабыла все свои недомогания и люмбаго в Буэнос-Айресе?

– У меня никогда не было люмбаго, - ответила Виолета.

– А у меня было.

С удовольствием представил свое самое что ни на есть ближайшее будущее: жить себе спокойно в этом прибежище оздоровления и праздности, - сезон оздоровления и праздности, лет этак в тридцать или сорок, проводят здесь аргентинцы: дань стойкой и пошлой традиции людей с побережья.

Так мы дошли до конца парка. В ореоле застывшей пыли какой-то потрепанный грузовик медленно полз по улице городка, наполненного местной ностальгической музыкой, время от времени прерываемой грозными заявлениями правящей партии. Я сказал:

– Вернемся в наш эдем. Горячий чаек нам бы не помешал.

Чай подали - тепловатый, ко всему прочему в больших чашках из фаянса, насквозь пропитанного запахом протухшего молока, с влажным печеньем и ломтями вымоченного в молоке хлеба, поджаренного бог весть когда, в зале с чучелом орла и портретом Сан-Мартина, писанным маслом. Добрая половина посетителей была стариками. Я сказал себе: "Не провести ли мне свою жизнь, умиротворенно беседуя за чашкой чая?" Жаль только, что спокойных бесед недостаточно, и что собеседник посчитает меня пошлым, и что мне нечего будет сказать в ответ. (Сейчас - другое дело: я с Виолетой.) И снова воскликнул: