Происходит следующая трансформация. Лишенный традиций, «застрявший» в ироничной анархической пустоте, постмодерный левый радикализм, потерявший культурную память об истинных адеквациях, в том числе, и о подлинных истоках фашизма, оказывается на одной стороне с последним. Когда наступает финальная битва глобализма с цивилизационным традиционализмом, что мы наблюдаем сейчас на примере Запада и России, левые антиглобалисты, отменяющие цивилизацию как исторический феномен, попадают в глубокий коллапс. Изначальная неприязнь к традиции как таковой, русофобия, вообще плохо совместимая с любой интернациональной идеей, но вполне вписывающаяся в дискурс современных левых, негативная онтология пустоты и толерантная половинчатая пассивность приводят постмарксизм к конформизму с глобализмом как с меньшим злом. Используемый глобалистами в цветных революциях и гибридных войнах радикалнаци-онализм невольно предстает для них предпочтительнее. Перед лицом «общей угрозы» («патриархальной» России) левые принимают глобализм целиком, включая инкорпорированный в него неонацизм: желание социал-демократов Финляндии вступить в НАТО, поддержка левым философом и критиком глобального «военного пацифизма» Славоем Жижеком русской либеральной пацифистской элиты, взаимная солидаризация форумов Давоса и Порту-Аллегри, заинтересованность европейских альтерглобалистов в антироссийских движениях Казахстана – яркие тому подтверждения. Ведь ни для кого не секрет, что в состав глобализма входит имплицитный и эксплицитный неонацизм. Так, левые переходят на одну сторону с ним. И это – не ситуативное решение и не следствие паники. Это – результат всей системы постмарксистского мировидения, ограниченного чистой негативностью. Апроприированная правизна и апроприированная левизна оказываются бок о бок в матрице ксенофобии. Именно ксенофобия как отвергание традиции Другого («русские идут») формирует искусственный выбор, предоставленный индивиду, – выбор между группами Fa и AntiFa, воображаемый конфликт которых обеспечивает гомеостаз глобальной матрицы. Таков главный охранительный спектакль идолов глобализма.

Именно поэтому мы наблюдаем подчас весьма извращенные гримасы идолов театра: откровенно неонацистские идеи подкрепляются цитатами из левых философов: от Жака Деррида до Алена Бадью, от Жиля Делеза до Луи Альтюссера. Времена Шпенглера, Ницше, Юнгера, Юнга как идолов рода прошли. Наступили времена идолов языка: Альтюссера, Батая, Муфф и Лакло. Этницизм уступил место постструктурализму. Современный левый антиглобализм, колеблясь между более умеренным альтерглобализмом, с его частичной критикой капитализма, и анархическим антиглобализмом с его якобы радикальным протестом, на самом деле вообще никак не выходит за пределы символической цепочки означающих. Предположение А.Г. Дугина о том, что можно каким-то образом изъять из тела глобализма его левый и правый избытки и соединить их в некое альтернативное новое образование пока осталось только предположением. Всегда существует опасность, что подобное гибридное порождение, похожее на проект «нацболов» (запрещенная организация В РФ) в романтической утопии Э. Лимонова, превратится в некую новую форму национал-социализма, то есть, в качестве неонацизма опять вернётся в глобализм. Более всего человека пугает бег по замкнутому кругу, не оставляющий никакой надежды вырваться.

Описанная нами ситуация создает впечатление безальтернативности глобализма. Самое главное, что следует знать о психологическом восприятии глобализма и глобализации, – это чувство безысходности, конспирологическое ощущение того, что «всё включено во всё», «все между собой договорятся», и выхода из этой ситуации, как не было, так и нет. Принудительная конспирология порождает соблазн отождествить глобализм с универсализмом как всеобщим принципом восприятия мира: именно этого и добивается глобализм, который изо всех сил старается надеть на себя маску универсальности. Иными словами, глобализм сам внушает нам мысль о собственной безальтернативности, о круговой конвенциональности, об отсутствии выхода из своего хронотопа. В этом и состоит стратегия «умной» силы внушения – смарт-силы.

Претензии глобализма на универсальность заставляет нас пересмотреть временные рамки глобализма и перенести его из эпохи модерна и постмодерна (Нового и Новейшего времени), в частности, из второй половины двадцатого – двадцать первого века, в исторические глубины: во времена появления философии как универсального Логоса («осевое время» Карла Ясперса) [20] и развития имперских элитарных культур, начиная с проекта Александра Македонского и заканчивая Римской империей. В матрице линейного прогресса глобалистами выделяются своеобразные «опорные точки» становления универсализма: они возникают там, где формируются государственные и общественные образования, претендующие на вселенский характер. Крестовые походы, Конкиста, Византия как Второй Рим, Москва как Третий Рим, экуменизм, советская индустриализация и эпоха «большого стиля» в США – всё это рассматривается как «подступы» к той глобальной матрице, которая установилась в современное время.

Тут мы вновь возвращаемся к проблеме власти и невольно вспоминаем Мишеля Фуко, который говорил о системе Паноптикона – дисциплинарном обществе тюремного надзора за своими многочисленными этносами и субэтносами [21] . Мифоритуальный мир с его онтологическим культом смерти и сакральными традициями бытийности закончился. Начался мир интеграции локусов в единую структуру. Этот мир накладывает табу на Чужого (Эдипа). Смерть – главный Чужой, концентрат отличия. Смерть больше не разыгрывается в мифологической трагедии ритуала под стенания плакальщиц или в художественной постановке публичной казни под торжественные оглашения приказа, а покрывается непристойным хихиканьем. Она скрывается за вычищенным пластиком хосписа как нечто постыдное. По мере эскалации метафоры, когда дерзкая личность начинает подвергать сомнению все духовные устои и ниспровергать все запретные зоны, включая пыточную, будуар и хоспис, смерть превращается в эстетизированную катастрофу, в медиа-шоу. Общество смерти – это общество непрерывного воспроизведения желания потреблять, на котором строит свою эписистему коллективный, колониальный и постколониальный, Запад.

При таком широком подходе к глобализму отсутствует разграничение колониализма и империализма. Эти понятия кажутся близкими, почти созвучными, когда кто-то подчиняется, а кто-то подчиняет. Есть Господин и есть Раб. Есть Большой Другой в лице условного Отца – метрополии, от которой зависят колонии. Но разве подобное уравнение – это не то же самое, к чему стремится мир Запада, ставя в один ряд коммунизм и нацизм, гитлеризм и сталинизм, Российскую империю и уничтожение конкистадорами ацтеков? Разве это – не способ перенести наше внимание на колониальный Восток, чтобы скрыть угнетения, чинимые на Западе? Разве это не манипуляция, при помощи которой любая иная традиция провозглашается репрессивной, лишь бы скрыть свою собственную репрессивность? В воображаемом выборе между единственным и отсутствующим нам предлагается отсутствующее как альтернатива. Колониальный Восток сейчас – это отсутствующее, даже, если предположить, что он в свое время исторически существовал, хотя это весьма сомнительно, учитывая невозможность судить об империях на Востоке по гегельянским проекциям.

Давайте же продвинемся еще дальше и посмотрим, насколько восточный империализм и западный колониализм различаются между собой по степени тоталитарности. Ответ на вопрос кроется в самой природе Большого Другого, которая показывает нам сущность Отца как центрального звена системы. Образ Отца принципиально отличается на Западе и на Востоке, в колониализме и в империализме. Классические восточные традиционные империи, если понять это определение широко, от византизма до коммунизма, от Российской империи до частично современной России, которой приписывают инерцию Империи, – это структуры, образованные на почве сакральных традиций. В их основе всегда лежит религия, которая определяет патриархальный, семейный образ Отца. Это не мертвый Отец либерализма и не гротескный Отец фашизма. Это – подлинный онтологический Отец, который сливается с Сыном на основе взаимного осознания нехватки: нехватки Отца в Сыне и Сына в Отце. Только так это и может читаться.

Вспомним Юрия Михайловича Лотмана, который говорил о диалектике отношений Отца и Сына в Империи, называемых им «культура-донор» (Отец) и «культура-реципиент» (Сын). Их отношения проходят стадии отрицания, торга и принятия, или: центризма, децентрации и вновь центризма [22] . На первой стадии Сын слепо подчиняется Отцу. Культура-реципиент не осознает своей зависимости от донора и воспринимает донора безоговорочно, как «свет в окне», как источник самых сакральных и авторитетных смыслов. На второй стадии Сын начинает протестовать против Отца. Начинается торг, бунт периферии против центра. Реципиент утверждается над донором не самостоятельно, а за счет усвоения его богатств. Хочу напомнить вам современную Украину и одиозный проект Украины-Руси, введенный в свое время М. Грушевским и поддержанный на волне либерал-национализма. Реципиент в лице Украины искусственно расчленяет тело донора (Руси, России) на отдельные элементы, в его понимании «плохие» и «хорошие», удобные и неудобные, «настоящие» и «ненастоящие». Вступает в действие принцип фрагментации идентичности Отца. Отец дробится на желательное и нежелательное. Образ России разделяется на «имперское наследие» и «язык, который ни в чем не виноват», политику и культуру, «полезное» для западного рынка, к которому стремится Украина, и «вредное», либеральное начало и начало консервативное. Утверждение своего господства над донором происходит за его же счёт, за счёт донорских ценностей языка и культуры, которые вдруг отрываются от их исторического центра и переносятся на якобы «единственно законное» место. Так, истинная Русь, «Русь изначальная», внезапно «рождается» на Украине. В основе торга лежит разграничение авторитета донора (России) и авторитета транслируемых им текстов (культуры и языка). Эта скрытая форма национализма, замаскированная либеральной «терпимостью», в отличие от чистого этницизма, когда ненависть к стране приводит к ненависти к ее культуре, – довольно устойчива. Но и она имеет свойство заканчиваться.