Таких избушек много разбросано по Онежскому полуострову. Изредка в них поселяются косари или рыбаки, но большую часть года они пустуют, никто в них не живет, и они грустно глядят на море своими подслеповатыми окошками, словно дожидаясь возвращения хозяев.

Прямо за избушкой начинается густая стена тайги.

Внутри — широченные полати, присыпанные сеном. В углу — печь (не легко было доставить сюда кирпич), а посреди комнаты, упираясь одним концом в подоконник, раскорячился длинный дощатый стол. Столешница выскоблена добела, только в щелях между досками чернеют остатки пищи живших здесь когда-то людей.

Теперь здесь будем жить мы.

И почему-то мне кажется, что именно тут, в этой одинокой, заблудившейся в безлюдье избушке, я и услышу волшебное слово, которое делает жизнь прекрасной, точно в сказке со счастливым концом.

Часы нам здесь почти не нужны. Режим дня определяется дыханием моря — приливами и отливами. Сперва мы не придали этому должного значения и вскоре были наказаны. Воду для питья, для чая и приготовления пищи черпаем из Вежмы. Вкусная, чистая вода. И вдруг однажды вкус у чая такой, будто вместо сахара туда насыпали соли. Все ясно: воду брали во время прилива. С того раза ходим по воду только при отливе — не раньше, чем напротив избушки вынырнет из реки небольшой островок. Каждые шесть часов течение реки меняет направление. Утром Вежма течет в море, ее невысокие берега растут, из-под воды выступают островки и мели. А перед обедом, смотришь, Вежма повернула вспять, снова заливает островки, наступает на берега. В то же время река — и наш ориентир. Блуждая в тайге, мы стараемся слишком далеко от нее не отходить. Но если не знать часов прилива и отлива, то можно бог весть куда уйти от дома.

По вечерам, на закате, мы садимся в лодку, переправляемся на другой берег реки и по заливным лугам бредем к взморью — охотиться на птиц.

На лужайке выстроились стога сена. Они не такие, как в наших краях. Напоминают островерхие домики, покоящиеся на своеобразных вешалах. Лето было дождливое — лило и лило, — и теперь, в середине сентября, люди еще косят, потом укладывают мокрое сено на эти вешала, уверяя нас, что высохнет на ветру.

Морской берег здесь отлогий, и во время прилива заливает большую площадь. Из-под воды торчат лишь поросшие камышом высотки, но и там хлюпает под ногами.

Захватив охапку сучьев и клок сена, я отправляюсь на песчаную косу, которая узкой лентой уходит в серое море. Бросил сучья на землю, сверху кладу сено, а затем ложусь сам. Жду птиц. Днем они собираются где-то в море гигантскими стаями. За много километров слышно, как гогочут вдали невидимые гуси, пищат, свистят полчища куликов. То ли вспугнутые кем, то ли пробуя силы перед большой дорогой, птицы иногда взлетают, и кажется, кто-то бросил в небо живую сеть, которая плывет над горизонтом, то явственно чернея, то почти совсем исчезая из глаз. Столько птиц я никогда и нигде не видал. Зайдет солнце, и в сумерках они полетят к берегу в поисках пищи. Но солнце еще не село.

Я лежу, жду.

Начинается прилив. Тонут клочья травы, еще недавно торчавшей над водой, земля фырчит, сопит, как подошедшее тесто. Это вода заливает луг и выжимает из почвы воздух. Море дышит. Так оно дышало испокон веков и будет дышать так до скончания века.

Недалеко от берега из воды высовывается какой-то черный предмет. Я не сразу понимаю, что это голова тюленя. Морской зверь уходит под воду, исчезает, однако через несколько минут опять выглядывает, на сей раз ближе ко мне, и я отчетливо вижу не только усатую морду, но и маленькие кружочки глаз. Ружье у меня заряжено птичьей дробью, я вовсе не собираюсь стрелять в зверя, наблюдаю, как он, отфыркиваясь, плывет, ныряет, выныривает, а потом уходит в воду и больше не показывается.

По всему краю моря разбегается кругами рябь. Это идет камбала. Ее тут неисчислимое множество, и ловится она легко. Любители ловят ее закидушкой (у нас эту снасть называют переметом) со множеством крючков, на которые наживляются морские черви — большие, ярко-красные; рыбаки выкапывают их из морского дна во время отлива, нарезают кусочками и насаживают на крючки. Вчера к нам в избушку приплыл лесник. В полдень поставил в море закидушки, а к вечеру вытащил облепленные камбалой. Целую корзину набрал. Разделал и засолил в объемистом целлофановом мешке. Неразговорчивый, замкнутый лесник не частый гость в нашей избушке. Не знаю, где он пропадает, но никогда не возвращается с пустыми руками. Я его вижу только за едой или во время разделки добычи. Стоит по колено в воде у своей моторки, сует в целлофановые мешки рыбу, тут же потрошит, солит и прячет в мешки лесную птицу, горстями ссыпает крупнющую клюкву. Мне кажется, что этот человек делает вид, будто знает таинственное волшебное слово, недаром у него на лице вечно играет усмешка превосходства. Возвращаясь с богатой добычей, он никогда не хвастается, спокойно выслушивает удивленные восклицания, не участвует в спорах о том, где и в какое время ходит рыба или жирует птица. И все та же усмешка не сходит с лица. Нет, не знает он волшебное слово, которое делает жизнь прекрасной. Не знает и, наверно, никогда не будет знать, потому что рыбы и птицы говорить не умеют, а с людьми наш лесник не разговаривает. А может, когда-то разговаривал и с людьми? Может, услыхал от них то волшебное слово, живет по нему и не пускается ни с кем в разговоры, бережет свою тайну…

Над моей головой, рассекая крыльями воздух, пронеслись утки. Стая коричневоголовых крякв пролетела так быстро, что, погруженный в свои мысли, я не успел и выстрелить.

Темнеет. Птицы начинают тянуть к берегу.

Огромными станицами они подымаются откуда-то с моря, описывая круг за кругом, взвиваются под облака и, выбрав направление, улетают вдаль. Самое странное, что не все летят на юг. Одни сворачивают к заходящему солнцу, а другие берут курс прямо на север, хотя им пора искать более теплые края. Что они оставили там, на севере? Может, это прощание с родиной? Не знаю. Кричат, гогочут в небе полчища птиц, словно люди, которые с песнями покидают родные пенаты и отправляются на чужбину в поисках счастья. Много дней и ночей они будут в пути, а весной вернутся. Не нынешней и не прошлой осенью они начали эти ежегодные перелеты, а мы до сих пор не знаем, как отыскивают дорогу крылатые дети земли, какие локаторы ведут их в теплые страны, а потом обратно, в те места, где они вылупились из яйца и впервые увидели солнечный свет. Этот секрет пернатых меня особенно занимает, я часто думаю, что многие люди могли бы поучиться у птиц привязанности к родным местам.

Стемнело. В небе загорелись первые звезды.

Я собираю подстреленных птиц и привязываю к поясу.

Выбраться обратно не просто. Темно, прибывшая вода залила луга, доверху наполнила все канавки, протоки, впадины. Порой нога оступается, и в сапоги попадает ледяная вода. Тогда уже не разбираешь дороги — бредешь прямо на огонек, который чуть заметно мерцает в окне избушки.

Неразговорчивый лесник уже дома. Сидит за добела выскобленным столом, подкрепляется, работает крепкими челюстями, то и дело выуживая что-то из стеклянной банки. Только приглядевшись как следует, я вижу, что банка набита мелко нарезанным птичьим мясом. Лесник уминает за обе щеки, обсасывает каждую косточку, а на лице неизменная усмешка. Можно подумать, ему и впрямь известно тайное слово. Только, по-моему, ничего ему не известно. Он лишь прикидывается, как и многие люди, которые вслух, конечно, не говорят, но втихомолку думают, что земля вращается вокруг них.