Пока он говорил, я вдруг почувствовал резкий и сильный удар, словно кто-то сильной рукой схватил под водой конец лески и дернул, пытаясь выхватить спиннинг. Когда я смотал леску и осмотрел блесну, выяснилось, что все концы тройного крючка обломаны.

— Его работа, — сказал Иннокентий и объяснил: — Он, брат, не такие крючки ломает, как спички…

Почему-то Иннокентий перешел на шепот, избегая называть рыбу ее настоящим именем, вместо слова «таймень» употребляя таинственное местоимение «он». Его тревога и волнение заразили и меня.

— Пора, — шепнул Иннокентий и, запустив двигатель, двинулся к главному руслу Енисея. Вышли на берег. Вместо блесны я поспешно приладил «мышь» — изобретение сибиряков, которым больше нигде не пользуются. «Мышь» делается из пробки, обмотанной слоем поролоновой губки, а сверху обтягивается темно-серым, коричневым или даже черным плюшем, хотя некоторые вместо плюша используют мех белки или бурундука. К такой «мыши» прикрепляются три крючка: один тройной — на конце и два двойных — по бокам, там, где условно должна быть шея «мыши». Никакого грузила не требуется, потому что плюш и губка, пропитавшись водой, становятся достаточно тяжелыми, и «мышь» пролетает около сорока метров. Конечно, она не тонет и держится на поверхности, а когда вращаешь катушку, слегка выступает над водой, и впрямь напоминая мышь или какого-то другого зверька, который плывет по реке, барахтается, борется с быстрым течением.

Обычно тайменя найти не трудно, потому что он выдает себя громким всплеском, охотясь на хариуса. Но это в сентябре, когда вода бывает действительно кристальной, когда из малых речушек «таймень катится вниз, в Енисей, держится на мысах отмелей», как говорит Иннокентий. Теперь же август, еще недавно в горах прошел ливень, и вода не совсем прозрачная, но попытка не пытка.

Я спускаюсь вниз по течению и усердно закидываю «мышь». Некогда даже отмахиваться от комаров, лезущих в глаза, нос и рот, жалящих лицо, шею, руки. Раз пятьдесят или больше посылал я «мышь» в реку, и она все время возвращалась пустой. Вот уже и солнце село, сгущаются сумерки, я теряю последние крохи надежды, как вдруг — шлеп кто-то там, где только что упала моя «мышь»; в следующее мгновенье сильный удар рвет у меня из рук спиннинг. Я чувствую, что там, в глубине, бьется, сопротивляется крупная рыба. Включаю тормоз, кручу катушку, с трудом тащу неподдающуюся добычу и во все горло зову на помощь Иннокентия.

— Я уж думал, на тебя медведь насел, — говорит подбежавший Иннокентий, но мне совсем не хочется шутить, потому что там, в глубине, бьется, трепещет моя мечта. Удилище спиннинга изогнулось, леска со звоном рассекает воду. Внезапно на миг показывается светлое брюхо рыбы, и вода закипает. Какое-то время таймень тянет леску на себя, мечется, бросается в стороны, кувыркается так, что вода бурлит, а я упираюсь, тащу к себе и не сразу понимаю, что кричит Иннокентий:

— Пусти! Отпускай, язви тебя в душу! Разве жеребца такого удержишь?!

Я отпускаю, и рыба бросается против течения, снова разматывая леску, которую я с таким трудом отвоевал.

— Прижми пальцем, олух царя небесного! — кричит мне в самое ухо Иннокентий.

Я притормаживаю катушку пальцем, и таймень сразу начинает плыть гораздо медленнее.

— Пускай его попашет, пускай, — уже спокойнее говорит Иннокентий.

Рыба еще несколько метров тянет против течения, потом останавливается, и я снова кручу катушку, подтаскиваю добычу к берегу. И снова вижу белеющее неподалеку брюхо, новый всплеск, и на этот раз таймень бросается вниз по течению, но я уже взял себя в руки и без подсказки Иннокентия делаю все как надо: останавливаю рыбу, тащу назад, несколько раз вывожу на поверхность, даю наглотаться воздуха, а потом уже тащу прямо на берег. Иннокентий хватает громадную рыбину за жабры и бежит с нею подальше от воды. А мне все чудится, что таймень еще выкинет какую-нибудь штуку. Не полагаясь больше на Иннокентия, я хватаю попавшуюся под руку палку и, замахнувшись ею, ломлюсь через кусты, чем не на шутку перепугал своего нового знакомого.

Потом мы сидим на берегу и хохочем до изнеможения.

— Я уж думал, ты меня тюкнуть хочешь за то, что я тебя олухом обозвал, — сквозь слезы говорит Иннокентий, а мне хочется поцеловать этого бородача, но я только хлопаю его по плечу, жму руку и сотрясаюсь в новом приступе смеха.

— Килограммов восемь потянет, — говорит Иннокентий, глядя на лежащего на траве тайменя. — А бывают такие жеребцы, что и пятьдесят с гаком весят. Вот тогда-то уж попляшешь «казачка». Семь потов сойдет, а у кого сердце слабое, так и вовсе на тот свет отправиться можно.

Перестав смеяться, я дрожащими руками хватаю спиннинг. И откуда у человека такая жадность? Видите ли, не хватает ему восьмикилограммового, подавай ему трехпудового! А может быть, это вовсе не жадность, а просто несбыточная мечта — болезнь, знакомая каждому рыбаку? Так или иначе, но я прилежно тружусь и спустя пятнадцать минут вытаскиваю второго тайменя, чуть побольше. Все повторяется, как и с первым, только уже без «олуха» и без судорожно стиснутой дубинки, занесенной над головой товарища.

Такова рыбалка в верховьях Енисея.

Как и почему человек стал заискивать перед другим человеком? В каких формах проявлялось подхалимство в глубокой древности, когда человек жил еще в пещере? Такие мысли занимали меня на обратном пути из верховья Енисея.

Коллектив нашего буксира невелик — четыре человека и я, полуматрос-полунаблюдатель. Обязанности и работа здесь строго распределены, каждый знает свое место, что должен делать, за что отвечает: капитан Петр Кириллов руководит всем экипажем и добросовестно несет вахту у штурвала, механик Федор Солдатов отвечает за работу двигателей и механизмов и также отстаивает свои часы у штурвала, судовой кок дядя Коля должен вовремя приготовить завтрак, обед и ужин, а юнга Саша делает все, что ему велят, — моет палубу, колет дрова на кухне, спускает и убирает трап, закрепляет трос, когда швартуемся, радуется, когда ему дают подержать штурвал, а также исполняет множество других мелких дел. И надо сказать, что все безупречно справляются с порученной им работой. Кажется, все просто и ясно. Однако и в этом небольшом коллективе есть еще и другая, едва приметная жизнь, напоминающая подводные течения.