Однако не будь этой Другой Жизни, не было бы и нас самих. Лишь она будит нас каждое утро. Она мерцает в темной пивной бутылке и в любой стекляшке. Вот она - в глубине зеркала, ухмыляется, тискает маленькие грудки или поглаживает колючий подбородок, подмигивает, а попробуй достань ее, обними! Не выйдет, ее не перехитришь. Пьешь кофе - она кудрявится розоватой пенкой по краям чашки. И тотчас исчезает. Она пишет нам письма дождем, стучится градом, кто-то успевает ее заметить. Когда расходятся корабли или поезда, она ждет нас за Тем Углом, где кончаются блочные дома и тянутся пустыри. Но там все так же, как и здесь, в мешанине лачуг. Другая Жизнь посмеивается над тобой, куколка, под дробные звуки «Турецкого марша» или под международный телефонный звонок. Или дверной звонок. Вы, мадам, открываете дверь, а там никого. Или стоит какая-нибудь тетка с красной мордой и предлагает вам купить какую-то рвань. Не купите — она сплюнет зеленой слюной и уберется.

Бесчисленное множество заманчивых намеков отдаляет грозный миг. Чем наивнее представления о Другой Жизни, тем больше они нас увлекают, заставляют добиваться невозможного, следить за объявлениями в газете: экскурсия в Другую Жизнь — 650 USD, поехали! Сами по себе наши намерения и стремления достойны похвалы и подражания. Чем больше стараемся, маемся, страдаем, тем выше возносимся во мнении окружающих и своем собственном. Падшие объявляются героями, а не успевшие себя замарать - святыми. А нам с тобой, Курочкина веснушка, некогда и оглянуться, посмотреть, далеко ли проползли. Ведь каждое наше слово, невольное телодвижение, гримаса гнева или радости мгновенно улетают туда, в Другую Жизнь. Разве не обидно? Только что они были наши - слова, распростертые объятия, ложка в тарелке с кашей, — и в один миг уже не наши, и без малейшего сопротивления отданы Другой Жизни. Эта ненасытная утроба приемлет и вбирает все, молча переваривает и всегда отступает на один шаг в свои владения. В кровавые георгины. В бледные, как рыбьи потроха, пионы. В Россию. Даже за Китайскую стену, за горы Арденн. Ах, стрекозиная головушка, давай примиримся с ней. Не горюй и не ломай руки. Где ты этому научилась? Нет, посмотри-ка мне в глаза — где? Говоришь, в Другой Жизни? Стало быть, и твою душеньку замутила ее темная тень, и тебе перешел дорогу верблюдик с черной кошкой на первом горбу, а над сосновым бором проползла черная туча. А ты не вздрагивай, не вводи меня в искушение, ты заблуждаешься - это все та самая жизнь. Она всегда при тебе, дорогая, она в твоей слюне и между пальцев, в дерганье жилки на нежном твоем виске и в зачеркнутой строчке в расписании поездов. В заевшем замке и ржавом ведре, из которого вытекает подсолнечное масло.

И смотри-ка, смотри! Едва ты сделаешь шаг назад, Другая Жизнь навострит уши и двинется за тобой следом. Шаг за шагом. Топ, топ да топ. Страшно, когда идут по пятам. Жутко видеть всю свою жалкую жизнь, которая в то же время и Другая Жизнь. Никогда так больше не делай, усик вьюнка! Ведь все наши беды - от ненасытного любопытства и от заложенной с детства добросовестности. Будет, как со мной. Я тебе этого не желаю. Идя назад, я добрался до середины лета 1952 года, до поленницы во дворе зеленой школы. То, что Иосиф Виссарионович Джугашвили еще здравствовал, не имеет никакого значения. Только зной, выжженная трава, свернувшиеся листики акаций, скорбно пересохшая река, тронутая ржой баржа на заросшем лопухами сизом берегу, острый запах щепы и поленница. Я прижался к ней лбом, потом попробовал выдернуть одно полено и вдруг — высокая гора плашек, длинных, круглых поленьев посыпалась на меня, обрушилась всей своей деревянной тяжестью, подмяла, придавила и замерла. Этакая рыхлая гора. Каждое полено отдельно. Я почти ничего не ощущал, а вскоре и совсем ничего. Но это не Другая Жизнь, нет.

1990

Турок

Love story

– Господин Пискас, вам, когда вы в туалет ходили, звонил какой-то турок.

– Плискус моя фамилия, вы, Мика, это знаете. Кто?

– Турок. Сам представился - турок. Он ждет вас у двери министерства.

Пискас, то есть Плискус, посмотрел в окно. У главного входа действительно кто-то стоял. Незнакомый. В самом деле незнакомый.

Турок, турок... Какой-то подозрительный тип. Турок. Почему не араб и не китаец? Господи! Неужели правда Турок? Этого еще не хватало! Плискус брезгливо поморщился. Господин Плискус.

Тоже мне господин. Валентинас Плискус, мелкая сошка в министерстве. Эх, чего там. Турок! Ясно откуда — из зоны. Иду! — крикнул Плискус в сторону соломенной Микиной шевелюры. Спускаясь по лестнице, горестно вздохнул — опять не выкручусь.

В роду Плискусов испокон веков не бывало турок. Не было их и в родимом селе, даже во всей округе. Этого «турка» одной девке из их деревни заделал узкоглазый военный. Лицо плоское, глаза — щелочки. Он был туркмен, тот сержант, а может, казах. Девица вышла за Симаса, рослого белокурого, с раздвоенным подбородком, но ребенок родился черноволосый и желтоватый.

– Турок!
– при виде младенца гаркнул Симас, но от ребенка не отказался. У Турка народилось еще пятеро братишек-сестренок. Все белокурые, светленькие. Послушные, вежливые детки, работящие и богобоязненные. Правда, по меньшей мере трое из них тоже не ахти как преуспели, но это не наша забота.

Турок рос здоровым и крепким, он любил, запрокинув голову, хохотать по малейшему поводу. Шастал где попало, баловался, никто не видел его плачущим. Отличался жестокостью: совсем малышом просился резать скотину. Бабы при виде его крестились.

Постепенно деревня с Турком кое-как примирилась. А Турок с деревней - нет. Он стал воровать сыр. Таскал развешанные для просушки листья табака. Краденое раздавал сверстникам — воровал не от голодной жизни. Когда Симас запрягал лошадку и брал его с собой на базар, многим Турок казался эскимосом, разговаривавшим на дзукском1 наречии. Но в 1949 году в том же городке Турок пошел в школу, и местные люди свыклись с ним, как и со многим иным, что, казалось бы, еще вчера выглядело непривычно. С пергидролем крашеными офицерскими женами, с красным флагом на кирпичном горсовете и футбольными матчами между гарнизоном и гимназией. Что же в том странного? Ведь из бывшего местного «Маккаби»2 уцелел один лишь Муля, и тот без одной руки.

Валюс Плискус, сын портного, учился с Турком в одном классе. Когда портной умер, тетки определили Валюса в школьный интернат. Турок оказался соседом по койке. В интернатских комнатах зимой по ночам изо рта валил пар, в ведре замерзала вода. Однажды ночью Валентинас почувствовал, что кто-то, забравшись под одеяло, копается у него в трусах. Турок, кто же больше! Валюс яростно отшвырнул его, разбудив всю комнату. Назавтра тот показал ему острую заточенную велосипедную спицу.

– Во! Только попробуй проболтайся.