– Эй, люди! – крикнул Хабиб.

– Кто ты? – донеслось с другого берега.

Отвечавший Хабибу не показывался, тоже соблюдая осторожность.

– Я – Хабиб, сын Курбана из Чиркаты!

– Чего надо? – спросили с другой стороны.

– Овец привел!

– Где они? – послышалось в ответ.

– Здесь! – ответил Хабиб.

– А вы кто?

– Мюриды!

– Покажитесь хоть один!

На другой стороне помолчали, а затем из укрытия вышли Курбан и еще двое стариков с ружьями.

– Отец?! – то ли обрадовался, то ли огорчился Хабиб.

– Я, сынок!

Хабиб перебежал мостик, поздоровался с аксакалами и обнял отца.

– А где твой немой помощник?

– Остался на хуторе, – сказал Хабиб.

– А Парихан с сыном?

– Они в безопасности, – заверил Хабиб.

– Где они сейчас?

– Там, на хуторе. Но скоро уйдут в Гимры.

– Гони сюда овец, а сам иди обратно, – велел Курбан.

– Я хочу подняться на Ахульго, – сказал сын.

– Делай, что отец говорит, – настаивал Курбан.

– Лучше ты иди на хутор, а я пойду на Ахульго, – предложил Хабиб.

– Что мне делать на хуторе?

– Мы зарезали половину отары, – объяснил Хабиб.

– Зачем? – удивился Курбан.

– Думали, осада продлится долго.

– Напрасно вы так думали.

– Но если Сурхаеву башню взяли… – говорил Хабиб.

– Башню взяли, а Ахульго – нет, – прервал его Курбан.

– Вчера полезли, но мы их так встретили, что генерал, наверное, уже свои палатки сворачивает. Так что возвращайся к семье, а мы тут сами справимся.

– Но, отец… Мои друзья воюют, а я…

Курбан хотел было сказать сыну, что многие из его друзей погибли, но сдержался.

– Если я твой отец, повинуйся, – велел Курбан.

– Хорошо, отец, – опустил голову Хабиб.

Он перегнал овец и нехотя пошел обратно. Взобравшись на уступ, он оглянулся и увидел, как старики погнали его овец к Ахульго, а отец шел позади и часто оглядывался, чтобы еще раз увидеть сына.

Аркадий изнывал от неизвестности. Он уже сделался заправским чабаном, научился доить овец, делать сыр и коптить бараньи туши. Он почти выучил аварский язык, хотя некоторые звуки произносил так, что вызывал у остальных улыбку, зато отрастил густую бороду и выглядел, как настоящий горец. Он уже не понимал, зачем драться с горцами, когда с ними можно жить, как с братьями, полагаясь на слово и зная, что те кунака не подведут. Естественная жизнь в горах наложила свой отпечаток не только на внешность, но и на мысли Аркадия. Он уразумел, что свобода для горцев – вовсе не отвлеченное понятие, не эфемерные мечты салонных вольнодумцев. Здесь, в горах, она составляла такую же природную необходимость, как вода или воздух. Она пестовалась веками, вошла в плоть и кровь, а потому и защищалась до последнего. И дело было не столько в Шамиле, сумевшем сделать свободу знаменем народного восстания, сколько в том, что горцы понимали свободу как залог справедливости и равенства. А неусыпным стражем человеческого достоинства служил здесь кинжал. Он был и у простого горца – узденя, и у хана, и никогда не было известно заранее, за кем окажется последнее слово. Тут был свой дуэльный кодекс, ясный, быстрый и неотвратимый. Он не требовал ни церемоний, ни секундантов, достаточно было обнажить клинок. А потому воздержанность в словах и поступках равно была полезна и аристократу, и обычному горцу. Тех же, кто пренебрегал законами гор, ждала неминуемая кара или от оскорбленного, или от всего общества. Аркадий узнавал горцев все лучше, многое в их жизни принимал сердцем, но что-то оставалось ему чуждым.

Он сидел у костра, задумчиво шевелил палкой угольки и спрашивал себя:

– Ну вот, даст Бог, жив останусь, вернусь домой. Батюшка стар уже, отпишет мне имение. Так что же, мужикам прикажете волю давать? Да готовы ли они к ней? Что они с ней делать будут? Пропадут ведь! Воля – она, брат, не фунт изюму, особого обращения требует. Вон, приятель выиграл в карты сотню тысяч, так чуть ума не лишился от радости. Покутил недельку, и опять в долгах.

Но вместе с тем Аркадий чувствовал, что плохо знает мужиков. Окажись какой-нибудь с ним на хуторе, еще неизвестно, от кого будет больше толку. Да и солдаты здесь – тоже бывшие мужики, но люди-то натурально другие. Такой к барину на поклон не пойдет. Может, потому и бегут они к Шамилю, что холопство им не по нутру? Да взять хотя бы самого Аркадия. Кем он был, что он понимал, когда отправлялся на Кавказ с дуэльными пистолетами в багаже и сумасбродными идеями в голове? И каким теперь стал? Невеста его бывшая, и та бы его вряд ли узнала, встреться они на улице. А тем более если бы пришла в цирк со своим «фазаном», ветераном липовым, а Аркадий бы, к примеру, бегал там на канате и исполнял смертельные сальто-мортале.

Размышления Аркадия прервал собачий лай. Волкодав почуял опасность и настороженно всматривался в темноту. Уже должен был вернуться Хабиб, но пес не мог так грозно скалить клыки на хозяина. Айдемир тоже почувствовал неладное и приковылял из сарая, опираясь на палку.

Волкодав лаял то в одну сторону, то в другую, будто не понимая, откуда исходит опасность.

– Может, солдаты? – вслушивался в темноту Айдемир.

– Выследили? – догадался Аркадий, становясь поближе к Айдемиру.

Айдемир вынул кинжал, Аркадий вынул свой. Они стали спина к спине. И вдруг пес с громким лаем бросился в темноту. Затем послышались шум борьбы, визг, лай и завывания. Айдемир и Аркадий бросились следом за волкодавом и уже через несколько шагов поняли, что он дерется со стаей волков, защищая пещеру, где сушились бараньи туши.

Айдемир вонзил кинжал в спину вцепившегося в волкодава волка, затем проткнул другого, который бросился на самого Айдемира. Аркадий, обращавшийся теперь с кинжалом так же ловко, как прежде он обращался с картами на ломберном столике, тоже пустил свое оружие в ход.

Волки были голодны и свирепы. Война распугала дичь, и им ничего не оставалось, как нападать на все, что удавалось выследить. А запах вяленого мяса разносился так далеко и был так соблазнителен, что волки не убоялись даже своего злейшего врага – волкодава. Раненные звери жалобно скулили, убитые мешались под ногами, а остальные наседали все яростнее. Волкодав и сам был изранен, но продолжал кувыркаться в кровавом месиве. Айдемир и Аркадий тоже успели почувствовать остроту волчьих клыков, но еще держались на ногах, ожесточенно рубя зверей кинжалами. Большой матерый волк бросился на спину Аркадия, и он упал. Страшные челюсти готовы были сомкнуться на его шее, когда прозвучал выстрел. Это была Парихан, отважившаяся прийти на помощь. Аркадий сбросил с себя убитого волка и вскочил на ноги.

– Уходите! – крикнул он женщине.

– Прячьтесь!

Но Парихан размахнулась и разбила прикладом ружья голову еще одному волку, а затем отбросила ружье и обнажила саблю своего мужа.

Хабиб услышал стрельбу, когда до хутора оставалось перейти последний гребень. Подгоняемый тревогой, он бросился вперед и подоспел к месту схватки, когда она была еще в самом разгаре. Он застрелил одного волка из пистолета, пронзил кинжалом другого и, отобрав у жены саблю, принялся рубить волков направо и налево. Почуяв, что людей и их собаку не одолеть, уцелевшие волки бросились удирать, преследуемые рассвирепевшим в битве волкодавом.