Но Дочь не хотела уходить, и Большая Мать угрожающе качнула своей крупной головой; каждая увядшая мышца дергалась под тонкой кожей, на шее вздулись жилы. Пухлые губы раскрылись, обнажив глубокий провал глотки, издававшей устрашающий рык. Она потрясла копьем. Пришло время идти.

Дочь в ужасе отшатнулась: теперь она видела, что мать не шутит. В руках она держала накидку и копье. Повернувшись, она скользнула в заросли по направлению к реке. Именно туда несли ее ноги, может быть, потому что хорошо знали эту дорогу. Она шла, покуда ноги несли ее, потом споткнулась о ветку и упала. Силы, необходимые, чтобы подняться, она, похоже, оставила у очага. Деревья дрожали от беспокойства, от земли поднимался прохладный воздух. Она немного подождала, чтобы понять, слышит ли она что-нибудь и не изменился ли запах воздуха. Ничего не изменилось.

Дочь впервые оказалась вдали от очага семьи.

Кетчуп

Я оставалась во Франции так долго, как только могла. На восьмом с половиной месяце беременности меня уже не пустили бы в самолет. Никто, правда, и не пытался меня в него впихнуть. Своей команде я дала понять, что в Северной Америке принято работать почти до самых родов и что я поступлю именно так. Меня беспокоило, что мое категоричное электронное письмо, где я ссылалась на законы об отпуске по беременности и родам, окажется слишком агрессивным, но, вероятно, оно возымело действие. Никто ни словом мне не возразил.

Кейтлин, хотя и приехала, не возглавила проект. Она взяла на себя роль менеджера и занималась логистикой. Мы лишь раз поговорили с ней о моем отпуске – как раз перед тем, как я уехала в город. Должен был прилететь Саймон, и я хотела передохнуть, чтобы сполна насладиться его визитом, но мой график оказался слишком напряженным.

Я знала, что мне будет трудно согласовать с ней мое поведение в последующие несколько месяцев. Мы с Кейтлин сели друг против друга за походный столик, чтобы в очередной раз обсудить график проекта. Когда мы говорили о моем личном расписании, она демонстративно кусала губу. Она дала понять, что это мое личное дело.

– Просто помните, что проект находится под юрисдикцией законов Нью-Йорка, – сказала она. – А они не предусматривают оплачиваемого декретного отпуска.

– Разве? – Это застало меня врасплох. Мы ведь об этом не говорили, и я ничего не знала.

– Недавно музей принял стратегическое решение не оплачивать ваш декретный отпуск. Конечно, взять отпуск закон позволяет.

– То есть, если я не уйду, мне будут платить? – спросила я.

Кейтлин промолчала.

Саймон вел интенсивный летний курс. Ему оставалось работать еще неделю, но он любезно предложил прилететь на выходные, взять напрокат машину и отвезти меня домой, где я бы родила. Он прилетит в пятницу, а в воскресенье мы поедем в Лондон, но мысль об отъезде вызывала у меня панику. Мало того что у меня были финансовые проблемы, еще и раскопки шли далеко не так быстро, как я надеялась. На поверхности продолжали появляться все новые находки – фрагменты костей, обломки каменных орудий, следы обугливания. Так что дело продвигалось мучительно медленно, а иначе и быть не могло. Полностью получилось откопать только череп моей неандерталки, остальной скелет еще оставался в земле, и, судя по моему первоначальному проходу, было похоже, что вокруг ее тела были похоронены еще какие-то предметы – что-то на шее и что-то еще около тазовых костей. Я отчаянно хотела сама откопать их. А необходимость поскорее закончить росла, потому что в среде палеоархеологов уже пошли слухи о наших раскопках. Мне пришлось отражать целый поток просьб о разрешении приехать.

Энди высадил меня в Валлон-Пон-д’Арк, в маленьком переулке, где Кейтлин сняла временную квартиру. Я приехала туда на час раньше, чтобы успеть прийти в себя к приезду Саймона. Мне не хотелось представать перед ним такой растрепой, какой я обычно ходила. У команды был в городе еще один дом побольше, где многие ночевали почти каждую ночь. Во многих отношениях он был удобнее, чем временная квартира, но мне было необходимо личное пространство. Там я могла сосредоточиться на Саймоне, и я не хотела, чтобы он видел, какой я становлюсь распустехой, когда перестаю за собой следить.

Когда Саймон прибыл, я сидела на кушетке в крошечной гостиной. Он вошел без предупреждения, опустив глаза и глядя на свои ботинки. Обычно я подходила к нему, клала руку ему под подбородок и приподнимала его голову, чтобы он посмотрел на меня: это было наше ритуальное приветствие. На этот раз я просто сидела на кушетке и смотрела на него. На нем был мятый льняной пиджак и полосатая рубашка, на груди пятна от кофе, пролитого на себя в самолете. Засунув руки в передние карманы джинсов, он застенчиво взглянул на меня. Не потому, что ему было неловко, просто он всегда хотел убедиться, что ему рады. Хотя мы были вместе уже пять лет, он все же держался немного формально. Я понимала это как проявление уважения. Я протянула к нему руки, желая восстановить нашу близость. Он подошел, сбросил ботинки и пристроился на кушетке рядом со мной.

Наши пальцы сплелись. Саймон был таким чистым. По его рукам было видно, что он-то не копался в грязи целыми днями. Он прижал мою руку к щеке.

– Такие ногти были бы в самый раз неандертальцу, – сказал он и поцеловал все кончики моих потрескавшихся пальцев, ни разу не поморщившись. Я приложила ладонь к его груди и почувствовала тепло. Одного удара его сердца было достаточно, чтобы успокоить меня. Я прижалась щекой к широкой груди и слушала, как он дышит.

Мне хотелось от Саймона не только доброты, но и уютного молчания. Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, и наконец я заговорила:

– Ты удивлен?

– Тем, что ты сидишь спокойно? – спросил он. – Да.

– Я растолстела?

– Тебе идет. – Он знал нужные дипломатические ходы.

– Ужасно толстая, да? – спросила я.

– Что ж поделать, при беременности так и бывает.

– Я намного толще, чем была?

Он вздохнул.

– Ну, знаешь… Раньше ты была Роуз с животом в придачу. А теперь – живот с Роуз в придачу.

– Правда?

– Как будто тебя наняли, чтобы таскать на себе мешок с ребенком.