Перестав читать, Доруца прислушивался к разговору в „подвале“. Заинтересовавшись, он отбросил одеяло и свесился вниз. На лицо Урсэкие посыпалась соломенная труха из прорванного матраца, но он не обратил на это внимания.

— И я вот тоже все никак не могу найти себе места, — не меняя положения, с горечью говорил он. — Никак не могу. Мастер Цэрнэ… Все время он у меня перед глазами. Уже не один год я возле него, а вот изобразить его не могу. Не выходит. И Оскара Прелла тоже. Не понимаю их и вообще многое не понимаю. Все запутано! Ой, как запутано! Ну вот, например, какая-то деталь, головка сифона! Ну что может быть проще! Пружинка, припаянная оловом. Только и всего. А какая вокруг суматоха! И олова дают сколько угодно, и инструменты новые… Вся школа занята этими головками. Директор говорит, что это самый крупный заказ за последнее время. А Цэрнэ вот почему-то отшвырнул от себя детали, видеть их не хочет. Прелл же — наоборот… А кажется, такой пустяк! Обыкновенная сифонная головка!

— Да, что-то уж больно много сифонов с некоторых пор понадобилось господам, — злобно прервал его Доруца. — Как видно, они совсем перестали пить вино и спрос только на газированную воду. Или, может, эти сифоны нужны им, чтобы охлаждать других?.. Да для сифонов ли эти детали, что мы изготовляем?

Урсэкие резко рванул руки из-под головы и, опершись на локоть, устремил удивленный взгляд на Доруцу. Словно увидев что-то невероятное, он порывисто спрыгнул с койки:

— Может быть… Может быть, вы сможете объяснить и мне… Я… ну, вы сами видите… ни то ни сё, сын бродячего комедианта… а Союзу молодежи нужны особые люди… Но, может быть…

Урсэкие неловко схватил руку Фретича.

— На побегушках у вас буду! — зашептал он горячо. — Пойду, куда бы вы меня ни послали. Где потрудней!

— Ладно, братец Урсэкие, — мягко отозвался Фретич. — И вовсе не на побегушках, а вот что ты будешь делать…

Рассеченный оконным переплетом столб лунного света падал в дормитор. Вот он коснулся блестящей дверцы большой железной печки, и казалось, что в глубине её кто-то раздул огонь, что ученики, вздремнувшие возле нее, греются у огня. Свет луны проник и в „подвал“, выхватив на мгновение из темноты руку Фретича на плече Урсэкие.

Было тихо. Большинство ребят спало. Лишь немного позже, когда темнота начала уже редеть, что-то с грохотом свалилось на нижние нары. Это чей-то ботинок упал с „этажа“.

Разорвав на мгновение путы сна, кто-то со вздохом повернулся на другой бок.

А потом в четвертом дормиторе уже ничего не было слышно, кроме спокойного и уверенного шепота Фретича.

Облик товарища Виктора глубоко запечатлелся в умах школьной молодежи, недавно включившейся в революционное движение. Его манера держаться соответствовала их пылким, романтическим представлениям о борцах-революционерах. Сильное впечатление произвел он и на двух учеников ремесленной школы, познакомившихся с ним в домике на окраине, куда привела их Анишора. Виктор был высокий юноша с бледным, худощавым лицом, на котором лихорадочно и тревожно блестели большие синие глаза. Кудрявые черные волосы его беспорядочно падали на лоб. Он всегда ходил с непокрытой головой, в косоворотке, подпоясанной шнуром, с распахнутым воротом, открывавшим его загорелую шею. Стоптанные ботинки как бы доказывали, что владелец их не обращает внимания на внешность и полностью отдается своей кипучей деятельности.

Исключенный из гимназии за несколько недель до ее окончания, Виктор порвал со своими родителями (он был из семьи крупного адвоката), с родным местечком и полностью посвятил себя Союзу коммунистической молодежи, в члены которого вступил еще до исключения из гимназии. Единственным его средством существования были частные уроки, благодаря которым он продолжал поддерживать связь с гимназистами. Городской комитет комсомола поручил ему работу с учащимися, и хотя у него была подпольная кличка, все называли его „интеллигент“.

Виктор изо всех сил старался избавиться от остатков „проклятого воспитания“, полученного в родительском доме. Он мечтал уподобиться рабочим, людям из народа; кем угодно хотелось ему быть, но только не интеллигентом. В свободные минуты он бродил по рабочим окраинам, поглядывая на горбатые глиняные лачужки: „Эх, родиться бы мне в такой хибарке!..“

Постепенно в его речи начали появляться слова „паразит“, „собачья жизнь“ и другие выражения, услышанные от рабочих. Жил он очень трудно, иной раз голодал, и часто ему негде было приклонить голову. Но он не обращал внимания на эти лишения и втайне даже гордился ими, считая, что таким образом он как бы держит экзамен на стойкость. Кроме того, думал он, это приближает его к народу, закаляет его революционную волю.

Виктор был предан делу и старательно выполнял поручения организации. Однако работа среди учащихся не давала ему удовлетворения.

„Сынки помещиков, торговцев и чиновников — вот кто учится в гимназиях, — говорил он пренебрежительно. — Буржуйское отродье…“

Однажды ночью Виктор неожиданно был вызван на свидание с самим товарищем Ваней, секретарем городского комитета комсомола. Предстоящая встреча глубоко взволновала Виктора. С товарищем Ваней ему еще никогда не доводилось встречаться. Виктор только понаслышке знал, что товарищ Ваня — бывший рабочий-металлист — был присужден заочно к длительному тюремному заключению и ушел теперь в глубокое подполье. „Настоящий большевик“, — говорили о нем товарищи.

Явившись на свидание и услышав условный отзыв на пароль, Виктор почувствовал, как сильно заколотилось его сердце. Какими словами разговаривать с таким человеком?

— Товарищ Ваня, — пробормотал он растерянно, — не стоят все эти обыватели-гимназисты, чтоб вы рисковали ради них свободой. Зачем вам понадобилась встреча со мной?

— Не болтай зря! — прервал его спутник и потянул Виктора за собой. — Ты хорошо проверил, — спросил он, окидывая юношу взглядом, — не тащится за тобой ка-64 кой-нибудь хвост? Давай еще раз проверим. Профилактика…