Он встал. Рута уже несла дымящийся кофе.

— Ты уходишь?

— Да, — сказал он. — Я вспомнил, мне надо заглянуть на судно.

— Посиди еще минутку…

— Нет. Ни за что.

В прихожей капитан Рейникис надел плащ и нахлобучил фуражку, с которой еще капала вода. Рута молча стояла с чашкой в руке.

На пороге он обернулся и, спокойно улыбаясь, спросил:

— Ты начала курить?

— Нет… Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — сказал он. — Спокойной ночи.

Она ничего не ответила, даже не попыталась его задержать.

На улице — тот же дождь, перед домом — тот же пес. Пес следовал за капитаном до самого порта, не отставая ни на шаг. За пеленой дождя и тумана тускло светились зеленые и красные мачтовые огни. Сирена завывала по-прежнему; как бы перекликаясь с ней, изредка гудели суда.

Когда капитан Рейникис поднялся на сейнер, пес робко остановился у трапа.

— Поди сюда! — крикнул капитан Рейникис.

Пес взбежал на палубу. Капитан Рейникис открыл дверь своей каюты, и пес юркнул в нее. Обнюхав помещение, он лег на пол, задрав острую морду. Вынув из кармана плаща конфеты, капитан Рейникис разворачивал их и швырял шоколадки псу, а тот неохотно глотал их…

Скорее в море, скорее в море!

Всю ночь приговоренный не смыкал глаз: утром его ждала казнь. Так было решено высочайшим трибуналом, и надежды не оставалось. Приговор выполнят на рассвете. Он это знал, но не испытывал страха, он давно уже свыкся с мыслью, что раньше или позже угодит в лапы жандармов и тогда придется умереть. Неуклонно приближалась эта минута.

Над городом была весенняя ночь. В подземельях монастыря бегали крысы. Здесь царил мрак, пахло плесенью и холодом. За толстой деревянной дверью, окованной железом, изредка звякало ружье жандарма и громыхали тяжелые шаги. Потом все стихало; в этой тишине он слышал свое дыхание и крысиную возню.

Он не знал, который был час, но думал, что уже пробило полночь, что вскоре займется рассвет. Тогда отворится тяжелая дверь, и его отсюда уведут… Его ждала казнь. Восстание подавлено, повстанческие полки, которыми он командовал, разгромлены царскими войсками. Но никто не скажет, что они не умели жить и умирать. Они сражались не напрасно. Он был в этом убежден. Семена свободы не заглохнут в земле, кровь повстанцев вызовет к жизни новые ростки. Любому рабству когда-нибудь приходит конец. Вопрос только времени. А время безжалостно к сатрапам, оно благоволит к свободе.

Он стиснул кулаки и облизал сухие, воспаленные губы. Его руки были в кандалах; кандалы громко звякали, когда он передвигался в холодной камере. Ни свечи, ни кувшина с водой. Они уже считали его мертвецом. Да, для них он перестал быть живым человеком. Они знали, что на этот раз он не вырвется из их когтей, и торжествовали.

Тишина. Но вот за дверью затопали шаги… Раздались приглушенные голоса. Заскрипел отпираемый замок. О каменный пол грохнулась какая-то железка. С визгом приоткрылась дверь, и в подземелье ворвался неяркий, трепетный свет фонарей. По ступенькам спускались жандармы; на стенах плясали их черные тени.

Он поднял голову и посмотрел на них. Штыки жандармов почти задевали за своды подземелья. Они шагнули к нему, схватили за руки и толкнули к выходу. Его час пробил.

Придерживаемый жандармами, он поднялся по ступенькам, неожиданно оказался на улице и едва не охмелел от свежего предутреннего воздуха. Перед ним в два ряда выстроились вооруженные жандармы, а дальше, на мостовой, стояла запряженная черными лошадьми повозка с деревянной клеткой. Было еще темно, но небо над крышами уже светлело. Где-то закричал петух, и на миг ему почудилось, что он в деревне, а над избушками крепостных уже курится дым.

Жандармы приказали ему подняться на повозку. Они посадили его в клетку — спиной к лошадям. Так приговоренный поедет по всему городу, этим они его унизят. На повозку, держа меж колен ружья, сели два жандарма. Крикнул жандармский офицер. В воздухе свистнул кнут, и повозка тронулась, оглушительно грохоча по булыжнику. Сзади и спереди шагали жандармы.

Повозка медленно тащилась через город. Они не торопились. Им хотелось растянуть удовольствие от казни. Сегодня был их праздник, и они собирались основательно повеселиться.

Он глядел на любимый город, на его улицы и дома. Сколько раз он здесь ходил, ведь здесь он прятался от царской полиции. Вот улочка, в которой они взяли его с помощью предателя. Как они тогда ликовали! А теперь он в последний раз едет по этим темным, таким знакомым улицам. Да, в последний раз… Он едет туда, откуда нет возврата. Это его последний путь, и его везут, словно хищника, в клетке.

В мыслях он расставался с городом, говорил: «Прощай!» каждому дому, каждому камню мостовой и деревьям, еще не успевшим распустить почки, хотя в них уже бродили весенние соки. Мимо двигались серые фасады и черные окна. Нигде не было видно света. Город еще спал. Изредка в подворотне появлялись заспанные горожане и ошалело глядели на странную кавалькаду, движущуюся по темному городу. Грохот колес будил улицы от сна.