— Смажьте ваши башмаки, — сказал он нам. — Чтоб не трескались…

Бесконечная, необъятная степь. Мы все едем и едем… И Чкалов остался позади. Это бывший Оренбург. Здесь умер и похоронен Ваан Терян [2] .

Барцик шумно вздохнул. Серож ухмыльнулся:

— О чем горюешь?..

Жара стоит изнуряющая. У Барцика от жажды все губы потрескались. Мы без конца пьем, как нализавшиеся соли бычки. Серож орет:

— Не пейте эту воду! В ней микробы!..

На одной из станций он добыл целое ведро кипяченой воды. Здешнюю воду сырой пить нельзя.

Серож уберег нас от расстройства желудка.

Необыкновенны закаты в степи. Любуйся — не налюбуешься. Сегодня двадцать седьмое июля. Через пять месяцев и один день мне станет восемнадцать лет. Записки мои полны ужаса.

Вот мы и на Балхаше. С севера к нему подошли.

Зной здесь, как в пустыне, вперемежку с пылью. Меднорудный Балхаш — городок небольшой. Он прижат к берегу озера, словно бы наполненного кипятком.

Нас расквартировали в одноэтажном бараке. Спим на полу, подстелив под себя шинели.

Роты распределили по рудникам и медеплавильням. Артиста Хачика Мкртчяна поставили поваром, сапожника Серожа — санитаром, а Саша Минасян у нас за электромонтера. Ладит проводку и качает головой:

— Я вовсе и не устаю…

Андраник правит доставшуюся ему в наследство от отца-парикмахера бритву.

— У меня работка царская!..

Барцика жалко. Он возвращается из рудника разбитый, измученный, но и ему вскоре повезло: Арутюнян помог, направил Барцика в хлеборезку.

Уж очень пустынный город, какой-то голый. Здесь только-только посадили деревья, получилось что-то вроде чахлого парка.

Нас сводили в баню, после чего дали увольнительные в город до десяти вечера.

В парке стайки девушек. Это все эвакуированные из западных областей страны. В легких летних платьях, привлекательные и манящие. Мы смешались с ними. Я облюбовал себе синеглазую, золотоволосую девушку.

— Меня зовут Шурой, — сказала, она.

Белая, как лилия. Высокая, носик ровный, взгляд прямой, открытый.

Мы прошли аллеями. Шура смеется, как птица… Шура плачет.

— Там, в родном Смоленске, я оставила свою жалость…

Губы Шурины пахнут айвой.

— Шура!..

— А?..

В часть я вернулся поздно. Прилег рядом с Серожем. Он двинул меня в бок:

— Чего плачешь?..

Я и сам удивился, что плачу. Передо мной наши далекие горы.

— Прости меня, прости, Маро…

В ушах звенит Шурин голос:

— А?..

Здесь только озеро и Шура, мое утешение. Песок горячий-горячий.

Ночь. Я сказал Шуре:

— Завтра уходим…. Она вздрогнула.

— Писать будешь?

— Нет, не буду. Прости меня, Шура, прости!..

Ее синие глаза наполняются слезами, и я вижу в их блеске свое растерянное лицо.

— Прости, прости!..

Утро. Мы уезжаем. На станцию пришла и Шура.

— Еще встретимся!..

Я пожал плечами. Кто знает, может, и встретимся.

Она уверенно посмотрела мне в глаза.

— Обязательно встретимся!..

Отсюда нас переправляют на север, в Караганду.

Меня зовут к комиссару батальона. Я обнимаю Шуру за плечи и… убегаю.

Сегодня девятнадцатое августа. Через четыре месяца и девять дней мне будет восемнадцать. Записки мои да будут о добре.

Комиссар батальона повел меня к грузовикам, стоявшим поодаль.

— Батальон отправляется поездом. Железная дорога делает большой круг. В Караганду поезд придет только через девять дней. Я везу продовольствие машинами прямиком. Подготовьтесь ехать со мной…

Какая у солдата подготовка? Скатай шинель, перебрось через плечо вещмешок — и айда.

Полдень. Мы выехали из города. Я стараюсь не вспоминать Шуру. Она сказала: встретимся. Чудачка. Как встретиться?..

Комиссар назначил меня своим помощником. Грузовики наши с медеплавильного комбината. Они до предела нагружены продуктами: мукой, маслом, зерном, макаронами, сахаром и еще многим другим.

Комиссар говорит:

— За два дня нам надо добраться до Караганды, успеть там подготовить, где расквартировать батальон, и испечь хлеб.