Я приметил, что Федя поглядывает на брата с завистью. Каково ему, брат ранен, а он нет.

— А как это произошло? И почему вы не в госпитале, товарищ ефрейтор?

— Э, пустячная рана. Пуля только слегка царапнула кожу, — сказал мальчик. — Кость не затронута. Крови, правда, потерял много, потому и хожу пока забинтованный.

— Сейчас беспокоит?

— Да как сказать, вроде бы и нет.

Я попытался было угостить ребят сахаром и маслом, другого у меня ничего не было, но они наотрез отказались и даже не притронулись к еде.

— Здесь каждый получает свою долю, — сказал Федя. — Значит, ни у кого нет ничего лишнего. А потому не надо нас угощать. Вы сами должны есть.

Они повозились с моим телефоном, прочистили, продули его.

— Как слышите меня, «Дон»? Я — «Волга»…

Витя опустил трубку на рычаг и сказал по-взрослому:

— Телефон ваш в полном порядке. Разрешите идти?

— Ну что ж… Только, может, вы бы немного погрелись…

— У нас мало времени. Надо еще у пулеметчиков проверить телефоны. До свидания.

В голосе мальчика было столько гордости. А почему бы и нет? Он ведь уже и кровь свою пролил за Родину. У него есть право на гордость.

Туман рассеялся. Наши самолеты бомбят укрепления противника. И фрицы тоже не молчат: они в свою очередь с воздуха и с земли крушат лед на Нарве. Он уже весь разбит, перейти сейчас реку невозможно. Несколько грузовиков и фургонов с продуктами ушли ночью под лед.

Итак, мы отрезаны от мира. Остались теперь только на нашем узком плацдарме. Верховное командование приказало выдать нам удвоенные пайки хлеба, водки и табака. Только как все это нам доставить?

Тридцать три градуса мороза. Это вычисляет Сахнов. Высунет язык, ощутит кончиком холод и вычисляет.

— Тридцать три градуса. Давайте градусник. Коли ошибаюсь — рубите мне голову.

Арто Хачикян вместе с эстонцем, капитаном инженерных войск, зашли ко мне в землянку погреться.

— Табак у вас есть? — спросил я.

— Нету.

Эстонец размял в ладони оттаявший в тепле рыжеватый комок земли, понюхал его.

— Прекрасно как пахнет!..

Узок наш плацдарм — кусочек Эстонии. Эстонец вынул из кармана горсть мелких красных ягод. Диво-то какое: в эдакой холодине — ягоды…

— Они не портятся от мороза, ешьте.

С берега вернулся Сахнов. Сбросил с плеч мешок, промасленный, закопченный, дымящийся паром, выложил на стол куски дышащего жаром мяса.

— Конина… Попробуйте.

— С удовольствием, — сказали мои гости. — Где раздобыл-то?

Сахнов опустил голову. Я вспомнил своего убитого коня.

Гости плотно поели и ушли, довольные. Мой конь, и убитый, послужил мне…

Сахнов привел в порядок доставшийся нам от фрицев полуразрушенный блиндаж, починил, почистил его, и мы перебрались на новое местожительство. Это рядом с батареей гаубиц, там, где дыбится подбитая наша самоходка. Наблюдательный пункт свой я устроил в дупле расщепленного дерева. Отсюда очень хорошо просматриваются позиции противника.

Немцы вновь и вновь атакуют, хотят сбросить в реку. Но у нас нет пути назад, и мы не собираемся сдавать своих позиций, нам остается только отбивать их яростные атаки, что мы и делаем.

Враг атаковал нас еще трое суток и наконец выдохся. Потянулись изнурительные дни позиционной войны. Настроение отвратное.

Сахнов разыскал целый ящик свечей из сухого спирта. Я обрадовался: теперь хоть света у нас будет вдоволь. Но не тут-то было. Сахнов растопил эти белые как воск свечи на огне, процедил через марлю, вскипятил, опять процедил. Я с удивлением наблюдал за его химическими опытами. Наконец, хитро подмигнув мне, он сказал:

— Выпивка готова.

Выгнал целую бутылку из спиртовых свечей. Выпил сначала сам, выждал с полчаса.

— Хорошо. Желудок мой с удовольствием принял спирт.

И он протянул стаканчик мне. Я тоже выпил. Какое-то пойло.

Пахнет жженым деревом. Меня затошнило, голова стала раскалываться от боли. Но я выпил еще, и постепенно по телу разлилась приятная теплота. Вспомнились пухлые Шурины губы.

— Сахнов, дай еще немного…

— Не дам, — спрятал он бутылку. — Нельзя так много-то, чего доброго, отравитесь.