"Скотины! - подумал филолог. - Успели все попрятать. Хоть шаром покати. Неужели самовар поставили в умывальник?"

Он пожевал губами, завязал на горле тесемки рубахи красивым бантиком.

–  Здравствуйте, друзья!

–  Здравствуйте, профессор!

–  Вот что, ребятушки...

Цирлих раздул щеки и подул на собственный нос.

–  Вот что, дорогие мои товарищи... Видите ли, братья писатели, какого рода дело... Гм...

Он посмотрел еще раз на стол и вдруг заметил край хлеба, вылезшего из газет. И Цирлих уже не мог отвести от него глаз, как птичка не может отвести глаз от изумрудных глаз удава.

–  В чем дело, Цирлих?

Угол черной буханки совершенно ясно выделялся на телеграммах РОСТА.

–  Мне очень хочется кушать, - тихо сказал Цирлих.

Он спохватился. Он тряхнул своей крепкой головой и весело крикнул:

–  Я, знаете ли, очень люблю хлеб и очень люблю помидоры и огурцы! Я хочу чаю!

Прозаик побледнел. Какая неосторожность!

–  Вот могу вам предложить кусочек хлеба... Паек получил. На артиллерийских курсах. А насчет помидоров, знаете ли...

Нет, нет, салата он не мог заметить. Салат был слишком замаскирован.

Поэт грустно улыбнулся.

–  Кушайте, Цирлих, хлеб, а вот помидоров, ей-богу, нет. Сами сидим ничего не евши третьи сутки... то есть вторые.

Цирлих поспешно отодрал кусок хлеба и плотно забил его в рот.

–  Садитесь, Цирлих!

Цирлих сел. Глаза у него были бессмысленны, щеки надуты, а губы жевали.

–  Как вы поживаете, Цирлих?

Цирлих трудно глотнул кадыком, покрутил головой и развел руками.

–  Плохо?

Цирлих кивнул и подавился.

–  Паек на службе дают?

Цирлих вытер рукавом вспотевший нос.

–  В чрезвычай-но ог-раниченном коли-честве, - с трудом произнес он, глядя на хлеб. - Да, друзья мои, в очень ограниченном количестве. Я получаю в месяц одну четвертую часть дипломатического пайка, что составляет... гм... если не ошибаюсь... Разрешите, я у вас отщипну еще небольшой кусочек хлебца?

–  Отщипните, Цирлих, - стиснув зубы, сказал прозаик, - отщипните, отчего ж...

–  Спасибо, ребятушки...

–  Пьесы агитационные надо писать, Цирлих, вот что, - сумрачно сказал поэт, открывая шкаф.

В совершенно пустом, гулком, громадном шкафу висели новые синие, очень красивые штаны.

–  Вот видите?

–  Вижу. Брюки.

–  То-то, брюки. Синие. Красивые. Новые. Штаны-с, можно сказать.

–  Приобрели?

–  Приобрел. Сегодня. Да-с. Я и говорю: пьесы надо писать, Цирлих.

Цирлих поднял брови:

–  Покупают?

–  Ого-го, еще как покупают! Только пишите!

Цирлих заволновался:

–  А вы знаете, это идея! Агитационные?

–  Агитационные.

–  Серьезно?

–  Чего уж серьезнее. Штаны видели?

–  Это идея, ребятушки! Только я, как бы вам сказать, недостаточно опытен в драматической форме. Конечно, можно кое-что восстановить в памяти. Я думаю, это мольеровский театр, занявший в истории французской...

–  Не надо истории, Цирлих! К черту Мольера!

–  Ребятушки, ей-богу, это идея! - воскликнул очень радостно Цирлих. Только вы, братцы, мне должны помочь немножко!

–  Ладно, поможем.

–  А о чем же писать?

–  О голоде. Только попроще. В два счета.

Цирлих возбужденно доел хлеб, полюбовался красивыми штанами, подул себе в нос и пошел писать пьесу.

Прозаик и поэт всю ночь слышали в соседнем номере шелест бумаги, скрип пера, тяжелое сопение и шлепанье босых пяток. Цирлих писал. На рассвете он вежливо постучал в дверь. Его впустили. Он возбужденно взмахнул ручкой, с которой слетела клякса на штаны.

–  Извините за беспокойство, постановка должна быть несложной?

–  Несложной. Как можно проще.

–  Хлеба нету, ребятушки?

–  Нету.

Цирлих потоптался и ушел. Цирлих писал все утро, весь день и весь вечер. От голода шумело в ушах, а в глазах возились магнитные иголки. Они ели огурцы и круглый лук. Ночью Цирлих громко постучал в дверь.

–  Войдите.

Он вошел. У него в руке развевались исписанные листки. Он взволнованно сел на подоконник, взял со стола кусок хлеба, сунул в рот и, жуя, сказал:

–  Написал я, ребятушки, пьесу. Хочу ее вам прочитать.

–  Длинная?

–  Короткая. Один акт.