Многие ли скажут «нет», глядя на маятник перед глазами? Часы качаются, и держащий их дает понять, что таймер может не просто остановиться, а перезапуститься. И прожитая жизнь пролетает яркими вспышками и затягивает в себя обратно. И последнее что успевает подумать человек, перед тем как согласиться, что выходит на второй старт с богатым опытом ошибок, которые знает, как не совершить. Но лишь он снова выбирается из влагалища, тут же понимает, что это с ним уже было и было не раз. И это последнее что он помнит, перед тем как начинает орать.

Решение об отказе надо принимать задолго до финального свистка. Кто-то возможно за миг взвесит «за» и «против», а кому-то понадобятся годы, чтобы, твердо настроившись не соблазниться на манипуляцию с маятником.

За два дня я проехал всего пять сотен километров. Погода испортилась – стало ветренее и холодней. Неожиданно начиналась поземка, и было ни черта не видать. Несколько раз подолгу стояли, ожидая, когда уберут с дороги машины после аварий. Отдал бензин из запаса бедолаге, у которого кончилось топливо. Двигатель его легковушки заглох в заторе, и он мешался среди дороги и был цел лишь благодаря тому же затору, в котором никто не гнал. Помню, выхожу из машины и думаю «Твою ж мать!» – так ветрено и холодно. Багажник замерз и не открывался. Но сесть и уехать уже было нельзя – я понял, что я первая и последняя надежда на спасение пострадавших. Багажник намертво сомкнул челюсти. «Ну давай!», – бормотал я, рукоприкладствуя. Через какое-то время зловредный замок, почувствовав, видимо, что если сам не откроется по-хорошему, то его все равно откроют по-плохому, щелкнул и дверь в автомобильный склад распахнулась.

Пока он заливался, используя разрезанную полторашку, я прыгнул в машину и повернул печку на максимум и понял, что она уже на максимуме. Машина гудела как в аэротрубе. Рядом, в клубах метели виднелись проезжающие машины. Ветер не давал залить бензин, сдувая струю и грозя завладеть воронкой и заиграть ее навсегда. «Ад какой-то!», – подумал я, и вышел и прикрыл собой ветер, и он долил бензин. К стеклу изнутри салона приник мальчишка и с любопытством смотрел на происходящее. Отец его вернул мне канистру, что-то начал про деньги, но я махнул рукой и, кинув емкость на место, хлопнул багажником, но тот не закрылся. И снова не закрылся. И снова. «Твою ж мать!», – повторил я ругательство словно других и не знал, и было с чего – снег набивался в машину с невероятной скоростью. И вдруг – словно кто-то где-то вмиг сменил гнев на милость – замок багажника сработал и крышка закрылась. Но пожалеть о проявленном сострадании я все равно успел.

В гостинице целый вечер я пролежал в горячей ванне, словно хотел запастись теплом на весь следующий день. Но накопленного хватило лишь на утреннее доставание машины из сугроба в единое целое которого превратилась вся парковка (чистить ее решили, видите ли, после снегопада). Пока прогревался салон, посмотрел, что через сто километров метель заканчивается и едва на выезде не столкнувшись с заехавшим-таки на парковку навести порядок трактором, поехал дальше.

Первый пассажир попался мне к вечеру третьего дня. Поп в черной рясе стоял на обочине по колени в снегу. Одной рукой автостопщик держал посох, второй придерживал переброшенную через плечо котомку. Издали я подумал, что это столб – так он был неподвижен, а подъехав ближе даже глаза протер – мрачный истукан казался немыслимым на фоне белого снега, да еще в такой-то глуши. Останавливаюсь, проехав по инерции чуть дальше, а поп не идет. Гляжу в зеркало – как стоял он, так и стоит. «Примерз что ли?», – гадаю, включая заднюю передачу. Представляю, как беру его твердого словно бревно на плечо и кладу на заднее сиденье ногами вперед. Улыбаюсь своей шутке. Подъезжаю. Опускаю стекло справа и понимаю – что-то не так: глаза его открыты, телом качается он чуть вперед-назад, но стоит как вкопанный и молчит. «Э!», – хлопаю я его легонько по спине, подойдя. И он, словно наглухо застрявший, но выдернутый буксиром, вдруг делает мелкие шажки в направлении удара и валится на сиденье, уронив и посох, и котомку. «Черт, дед!», – вырывается у меня, так как не успей я открыть дверь, фейсом бы он точно приложился о машину.

Полчаса едем молча. Он реально все это время отмерзает. Скрюченные пальцы его начинают дергаться, с бороды течет, исчезая иней и весь он тихонько дрожит. Дефростация заканчивается спадением окаменелости (словно внутри него растаял шест) и, обмякнув, случайный попутчик откидывается в кресле. В машине пахнет спасением и хеппи-эндом.

«Промерз сильно», – вяло говорит он, не поворачивая головы. Сворачиваю к кафе. После еды и чаепития оживший называется монахом-отшельником.

– Можно я разуюсь? – спрашивает он у меня как у спасителя. Предвкушая, как сейчас завоняет, киваю, но морщусь. Он закрывает глаза, сучит под столом ногами и по лицу его расползается гримаса блаженства, словно он узрел Богородицу. Мельком и тайком заглядываю под стол. Отдельно валяются две калошины, а босые грязные ноги он поставил на перекладину стула.

– Зимние калоши-то? – спрашиваю: Утепленные? На меху?

Он вяло открывает глаза и только улыбается, давая понять, что распознал ёрничание.

– Зовут то тебя как, мил человек? – начинаю я, включая следователя Глеба Жеглова в версии Владимира Высоцкого.

– Отец Димитрий, – отвечает калошеносец.

– Э, нет: во-первых, ты мне не отец, а во-вторых, назовись по паспорту.

– По паспорту Митрий Андреевич я.

– Ну, Митяй, так Митяй, – констатирую и гляжу, как отреагирует на панибратство. Реагирует равнодушно. – Чего тебе, Митяй, дома-то не сидится в такую непогоду?

И рассказывает он, закусывая, что дома у него давно уже нет, и лет сорок он скитается по монастырям, храмам и церквям, где-то задерживаясь на месяц, где-то только на ночь. И заканчивает самопрезентацию словами: – А непогода что?! На все воля божья.

– И жизнь-то она вообще, как? – подвожу я его к главному вопросу. Тут он немного подзависает, словно в голове его кто-то побежал за ответом на околицу черепа и перевел Митяя в режим гибернации. Включившись, он сказал растерянно «Не знаю».