По свидетельствам петербургских ювелиров, драгоценная брошь была французской работы, поэтому узнать имя ее продавца и покупателя в данный момент не представлялось возможным. И тогда Макар Александрович вновь вернулся к вопросу — кем был таинственный даритель, к которому начинающая актриса Надежда Симонова убежала сразу после премьеры и с которым, как можно было предположить, провела последнюю ночь в своей жизни?

Логика подсказывала, что о наличии богатого и успешного поклонника проще всего было узнать у поклонника бедного и неудачливого, поскольку такие господа, как правило, безумно ревнивы и подозрительны, а потому с хитростью опытных сыщиков следят за каждым шагом объекта своей страсти.

И такой поклонник имелся — тот самый студент-медик Денис Винокуров, который ворвался в следственный участок через день после самоубийства мадемуазель Симоновой. Макар Александрович послал ему на дом полицейского чиновника с повесткой и теперь ожидал появления студента.

На этот раз Винокуров имел слишком мрачный вид, свидетельствовавший либо о том, что он не хотел идти к следователю, либо чего-то опасался, — и Макар Александрович сразу это подметил.

— Что это вы, господин студент? — грозно поинтересовался он, когда юноша невнятно поздоровался и нехотя опустился на стул.

— А что такое? — удивленно вскинулся Винокуров, дернувшись словно от удара.

— У вас такой вид, словно вас притащили сюда за шиворот.

— Вовсе нет, господин следователь, с чего вы взяли? Я пришел сам, как только получил вашу повестку.

— Да, но почему с такой инфернальной физиономией? То вы сами врываетесь ко мне и несете какой-то горячечный бред, а то изображаете из себя жертву полицейского произвола. Вы, часом, не из нигилистов будете?

— Я? Что вы!

Последнее восклицание настолько обескуражило Гурского своей искренностью, что он немного изменил тон. Дело в том, что Макар Александрович искренне не любил радикально настроенную молодежь — всех этих прыщавых, сексуально-озабоченных юношей, которые, по его излюбленному выражению, «прямо из онанистов подаются в бомбисты» и у которых вся жизненная энергия уходит на мастурбацию или стремление любыми способами от нее избавиться — например, затевая политические заговоры или устраивая уличные беспорядки со стрельбой.

Да еще эта мода на экзальтированных героев! После случая четырехлетней давности со студентом Сидорацким Гурский еще более укрепился во мнении, что подобные юноши не ценили ни своей, ни чужой жизни, а револьвер представлялся им вовсе не орудием убийства, а непременным атрибутом романтического героя. Тем более что купить бельгийский браунинг или американский кольт можно было за приемлемую цену — от восемнадцати до пятидесяти пяти рублей.

Как известно, после того как суд присяжных оправдал Веру Засулич и ее выпустили, сопровождавшие карету оправданной террористки студенты повели себя чересчур агрессивно, опасаясь за дальнейшую судьбу «российской Шарлотты Корде». Когда жандармский полковник, тщетно пытавшийся сдержать напор толпы, принялся уговаривать молодежь успокоиться, клятвенно заверяя, что Засулич никто арестовывать не собирается, студент Сидорацкий достал револьвер и открыл пальбу. Первая пуля попала в каску жандарма, но, не пробив ее, засела под медной лапкой; вторая пуля угодила в руку стоявшей рядом с жандармом молоденькой курсистки, которая тут же упала. После выстрелов толпа разбежалась, а Сидорацкий, который весь день находился в крайне возбужденном состоянии, пришел в полное неистовство от собственной неудачи. Он решил, что убил ни в чем не повинную девушку и тоже бросился бежать, однако все ближайшие улицы были так плотно запружены людьми, что скрыться было решительно невозможно. Тогда он приставил револьвер к виску и застрелился.

Ну и как прикажете бывшему сотруднику жандармской полиции Макару Александровичу Гурскому относиться к студенческой молодежи! После убийства Александра II, перед которым он искренне благоговел, прежняя нелюбовь перешла в откровенную ненависть, и это вызывало в Макаре Александровиче, который лишь в этом году должен был достигнуть «возраста Христа», нестерпимое желание «побрюзжать», хотя обычно оно отличает людей гораздо более старшего возраста.

— Ну-с, ладно, — сдержанно заговорил он, — допустим, вы не относитесь к нигилистам, однако смею вам заметить, ваше прошлое поведение вызывает определенные подозрения.

— Подозрения? — испуганно переспросил студент, изменяя положение ног и оставляя на полу мокрые следы.

— А вы как думали-с? Помнится, вы голословно обвинили господина Симонова в доведении до самоубийства собственной дочери, не представив при этом никаких вразумительных объяснений. Что это, как не попытка направить следствие по ложному пути?

— Но я действительно так думал… и продолжаю думать, — с неким вызовом отвечал Винокуров. — В этой трагедии, безусловно, виновата ее семья! Кстати, вы уже допросили самого Симонова?

— Не ваше дело задавать тут вопросы! — снова посуровел Гурский. — Я вызвал вас не за этим.

— А зачем?

— Потрудитесь рассказать, что вы знаете о знакомых Надежды Павловны.

— Каких именно?

— Ну, например, таких, которые могли подарить ей ту самую брошь, которую я вам уже предъявлял, — и в руках Макара Александровича снова появилось вышеупомянутое дамское украшение.

И тут в глазах студента вспыхнула такая ярость, что до этого горбившийся на стуле и поджимавший под себя ноги, он вдруг расправил плечи и сел прямо. Макар Александрович не без любопытства наблюдал за этим преображением, ожидая, когда Винокуров начнет говорить.