К своим сорока восьми годам Павел Константинович сохранился заметно лучше трижды рожавшей жены (бывшей на десять лет моложе его). Он обладал холеной кожей и бодрой поступью, не говоря уже о замечательно гибкой пояснице — едва ли не главной части тела прирожденного чиновника, каким и являлся господин Симонов, — позволявшей ему успешно продвигаться по служебной лестнице. У него были правильные черты лица, однако назвать его красивым мешала какая-то блеклость: глаза водянисто-голубые, губы бледно-розовые, а изо всей растительности на лице присутствовали только брови и ресницы, да и то весьма белесые, а потому мало заметные. Волосы были светло-русыми, изрядно поредевшими на лбу и затылке, а выражение глаз представляло собой загадку: то ли в них вообще отсутствовало всякое выражение, то ли оно все-таки было, но лишь одно, застывшее раз и навсегда.

— Ты себе просто не представляешь, какими капиталами ворочает этот Дворжецкий, — возбужденно рассказывал Павел Константинович, остановившись, чтобы помочь жене застегнуть ожерелье на толстой шее, покрытой предательски-дряблыми складками. — При желании он мог бы купить все наше министерство, а ведь у нас в штате состоит почти две с половиной тысячи служащих, и мы являемся крупнейшим ведомством Российской империи!

Последнюю фразу он произнес с нескрываемой гордостью, поскольку всю свою сознательную жизнь трудился на ниве государственных финансов.

— Да что он за человек? — поправляя ожерелье и глядя на себя в зеркало, заинтересовалась жена.

— Это финансист от Бога! — ликовал супруг. — Представляешь, милочка, он мне сам признался в шутливом разговоре, что ему даже во сне являются столбцы дебетов и кредитов…

— Я не о том тебя спрашиваю, Павлуша! Говорят, что он весьма стар и безобразен…

— А банкиру и не нужно быть юным и стройным, он же не гусарский корнет! Насчет возраста не скажу, хотя ему, без сомнения, около шестидесяти, а что до безобразия… Это, милая моя, вообще бабские разговоры! Любое свое безобразие в глазах женщины мужчина может искупить красотой тех драгоценностей, которые он ей дарит!

— А он дворянин?

— Да, хотя и ходят слухи, что его дворянство купленное. Впрочем, я тоже приобрел свои грамоты исключительно благодаря личным заслугам… — и Павел Константинович довольно приосанился.

Выходец из мещанского сословия, он получил личное дворянство лишь дослужившись до своего нынешнего чина титулярного советника, что соответствовало девятому классу знаменитой «Табели о рангах». При этом дворянство Симонова не было наследственным, хотя и распространялось на жену. Впрочем, Ангелина Николаевна в этом не нуждалась, поскольку происходила из мелкопоместного дворянского рода Нижегородской губернии.

Отвернувшись от зеркала и внимательно посмотрев на мужа, она с надеждой поинтересовалась:

— Так ты думаешь, что господину Дворжецкому могла бы понравиться наша дочь, причем понравиться настолько, чтобы он возымел самые серьезные намерения?

— Это было бы истинным счастьем! — только и вздохнул почтенный отец семейства.

— Ах, Надин, какая же ты у нас прехорошенькая! — пылко воскликнула нарядная молодая брюнетка на вид не старше двадцати пяти лет, с восхищением глядя на стоявшую перед трюмо младшую сестру, одетую в белое бальное платье. — Не правда ли, мадам Дешам?

Француженка-гувернантка, к которой был адресован этот вопрос, представляла собой эффектную сорокалетнюю даму со смуглым лицом, черными смоляными волосами и нарочито-бесстрастными глазами цвета спелых маслин. Однако обладательницу этого мнимо-невозмутимого лица выдавали алые, неизъяснимо порочные губы, одна только усмешка которых скрывала в себе больше разврата, чем самые непристойные лубочные картинки, продававшиеся на рынках.

— Да, мадемуазель очень хороша, — подтвердила мадам Дешам, говоря по-русски достаточно правильно, хотя и с весьма заметным акцентом. — Но она напрасно увлекаться рюши и кружева, поскольку ее юность и изящество не нуждаться в дополнительных украшения…

— Ну, что я тебе говорила, Катрин! — укоризненно обратилась младшая сестра к старшей.

В отличие от нее, живой, яркой и энергичной, младшая дочь Симонова представляла собой хрупкую и стройную блондинку с очень миловидным, хотя и бледным личиком петербургской барышни, редко видящей солнце. Если красоту Екатерины, которую все домашние звали Катрин, можно было описать как зрелую и весьма эротичную, что особо подчеркивалось глубоким декольте ее платья, то обаяние Надежды, или Надин, было трогательно-романтичным, хотя и в ее облике самым пленительным образом сочетались яркие, пухлые губы и наивные голубовато-серые глаза.

— Не слушай ее, Надин, — довольно бесцеремонно заявила старшая, подавая сестре легкий газовый шарф, — все эти кружева и воланы тебе очень к лицу…

— О да, тем более, что они нашиты на юбка! — ехидно заметила француженка.

Катрин вспыхнула и хотела что-то возразить, но в этот момент в комнате появилась молоденькая горничная.

— Господин Юлий просит мадам зайти к нему, — произнесла она, обращаясь к гувернантке.

Француженка учтиво извинилась и вышла вслед за горничной, оставив сестер одних.