Там, за шпалами, лежала большая далекая земля, по которой ни разу не ходили паровозы…

Павел молчал, а Ханыс громко и возбужденно говорила.

Ей было семнадцать лет, и все в мире ей очень нравилось. Она родилась в том же улусе, что и Павел. Павел вернулся туда, отслужив три года в армии, и тут же ушел на стройку. Свой первый отпуск он провел на родине, а приехал обратно вместе с Ханыс. На стройке решили, что он собирается жениться.

— Смотри, свадьбу не зажми. А то все потихоньку делаешь…

— Я не женился, — отрывисто ответил Павел. — Там девушке плохо, здесь — хорошо. Отец, матерь не имеет. Пусть работает.

Он договорился с бригадиром; ее взяли в подсобные. Дали койку в палатке, белье, полотенце. Через полгода она выучилась на бетонщицу, получила разряд. В поселке постепенно привыкли к их вечерним прогулкам, к гортанным коротким разговорам, к тому, что они вместе. И только однажды подвыпивший водитель Егоров подошел к Павлу и, понизив голос, сказал ему доверительно и лукаво:

— Малолетку завел себе, хитрец… Вот хитрец! А ведь тихий…

Павел побледнел, тяжелая его рука, как молот, поднялась над головой Егорова. Но затем он враз успокоился, сплюнул с отвращением и отошел.

На этом разговоры в поселке кончились.

Много работы у Павла. Ковш точно кланяется земле, зарывается в нее, поднимается ржавая пыль, и сквозь пыльное облако блестит внизу скорая горная река. И Павел думает о той минуте, когда вблизи услышит ее чистый запах, ощутит ее вкус, горьковатый от хвои, от смолы деревьев, которые водят каждый день плотогоны. И тело заломит от холода, и он перевернется на спину, и поплывут над ним Саяны и небо, крепко схваченное горами с двух сторон. Так и было. А когда он выходил на берег, то видел геологов, спускающихся к воде. Никого из них он не знал по именам, но их лица были ему уже знакомы. А лучше всех из них он знал Катю.

Она махала ему рукой:

— Эй, Павел!

И он отвечал ей и тоже приветливо махал рукой.

Она была в желтом купальнике, и он отводил глаза, не мог смотреть на нее в упор.

— Когда научишь плавать, Павел?

— Скоро научу! Завтра научу!

— Торопись, Павел. — Она осторожно входила в воду и барахталась на мелководье.

Павел одевался и шел к машине. Заведя мотор, он смотрел на берег. Уже трудно было различить Катю. Размером она становилась с камешек, продолговатый желтый камень-голыш, гладко, до блеска обкатанный горной рекой.

Вечером в поселке танцы.

Павел лежал на койке, слушая музыку. В палатке сумрачно, пусто, остро пахнет одеколоном. Перед кино ребята не бреются, а перед танцами — всегда. Павел засыпал. Музыка — там, вдали, и тишина — здесь, в палатке, усыпили его… Когда он открыл глаза, уже стемнело. Музыка стала громче, танцы в разгаре. Он повернулся и почувствовал, что спине его тепло и тяжело. Кто-то сидел бесшумно и осторожно, прижавшись к нему.

— Ты спи, — тихо сказала Ханыс. — Я тебя сторожу!

— Почему на танцы не пошла? Весь поселок там, а ты здесь.

— А ты тоже здесь.

— Я — одно, ты — другое. Ты молодая, танцевать должна.

— Я не умею, — сказала она.

— Девушке надо уметь.

Он встал, надел чистую рубашку, взял Ханыс за руку и повел к танцплощадке. Там он нашел своего соседа по палатке Колю, москвича, сменного мастера. Коля умел танцевать любые танцы. Кое-кто называл его даже стилягой. Это не смущало Павла. Он подвел Колю к Ханыс.

— Танцуй с Аней, — сказал он. — Ей танцевать надо…

— Как так надо? — удивился Коля.

— Так, — сказал Павел. — Можешь поверить.

Коля церемонно раскланялся перед ней:

— Прошу!

Она молчала, не двигаясь с места.

— Ну! — строго сказал Павел.

Она исподлобья смотрела на него.

Коля ждал, повернув голову к танцплощадке. Он уважал Павла, но жалел потерянное время.

— Иди, иди… — тихо говорил Павел. — Я не уйду… Тебя ждать буду.

Москвич Коля, улыбнувшись, взял Ханыс под руку и галантно повел на танцплощадку. Она шла покорно, несмело. У самой площадки она оглянулась и поискала Павла глазами. Он ждал ее. Все было в порядке. Можно было танцевать.

Павел любит утро — особенный, острый воздух, запах кедра, пихты, еще не успевшей нагреться свежей земли. Утром только успевай поворачиваться. Нагрузишь одну машину — уже пыхтит рядом вторая, разворачивается. Словно огромная просящая ладонь, пустое днище кузова. Грохот, пылища до небес, а он, веселый, поет и крутит рычаги. Он любит утренние часы за прохладу, за то, что мускулы не растратили еще ни грамма своей силы; они вздуваются матовыми блестящими шарами, на них еще нет синих ленточек вен. Это будет вечером, когда тайгу придавит зной и руки отяжелеют, не смогут так легко и мощно справляться с полированными головками рычагов.