Срок контракта не вышел, вот и оказался на бобах.

– Там что, ранение не обговаривалось?

– Нет. Зато теперь стал умнее. – Парень закатал рукав. – Царапнуло легко, а пятнадцать «кусков» гарантийка. Это по-любому. Парень, ты с нами полетишь?

Данилов только пожал плечами. Смысл слов доходил до него смутно. Как и то, где он вообще находится.

– Да не приставай ты к нему. Видишь – он уже летает.

– Пусть летает. Лишь бы шею не свернул.

Трое суток Данилов провел в заброшенной казарме. И жил как в мороке. Днями выезжал, мотался на приписанном к казарме полуживом советском «уазике» по Кидрасе и просто всматривался в лица. Он помнил только одно имя: Элли. И еще – лица. Ни фамилий, ни адресов. Пару раз его останавливал патруль, но, увидев значок легиона, тускло блестевший на куртке, и оценив потрепанный вид Данилова, отпускал. Куртку ему дал Жак. Вместе со значком.

– Что там было, в особняке? – спросил он во второй вечер.

– Не помню, – честно ответил Данилов. – Огонь.

– Нужно было уходить. Оставаться было бессмысленно. Данилов кивнул.

– Ты ведь остался из-за девчонки... Она все равно погибла. Серж Кутасов видел, как машину расстреляли из гранатомета. Ты остался жив чудом. Все погибли. Глупо было погибать просто так.

– Погибать всегда неумно.

– Я просто устал. Ты ведь понимаешь? Устал.

– Понимаю.

Данилов не лукавил: он не осуждал Жака. Продажная смерть растлевает душу.

И от души не остается ничего. Только пустота.

У Жака осталось что-то. Он мечтал о белом домике с жалюзи, жене-толстушке, карапузах, кафе и палисаднике с цветами. Что здесь плохого? Ничего.

– Просто им не повезло, – повторил Жак.

– Да. Им не повезло.

– Знаешь, как называют тех, кто в этом особняке дожидается борта в Европу или на север Африки?

– Как?

– "Загнанные лошади". Когда в глазах не остается ничего, кроме тоски, человек готов умереть. – Жак усмехнулся криво. – Ты думаешь, все, кто здесь сидит сейчас, смогут жить там, вне войны? Многие вернутся. Потому что там их ждет тоска. А здесь – смерть. Всего лишь. А я собираюсь жить.

– Не так мало.

Больше они к этому разговору не возвращались. На третий день боль чуть ослабла, мир прояснился, и Данилов вдруг вспомнил... Он вспомнил и особняк Зубра, и домик Веллингтона. Он побывал везде. Особняк Зубра был пуст, но одна из его девчонок была еще там; она сказала коротко и просто:

– Хозяина убили. – Помолчала, улыбнулась, показала на еще маленький, но уже округлившийся животик:

– Но он не исчез. Он был слишком отважен, чтобы пропасть совсем. Его кровь оросила землю, и на этой земле будет жить его ребенок. Это справедливо.

Нашел Данилов и кафе, в котором впервые встретил Веллингтона. За столиком сидел все тот же тощий негр в рваной соломенной шляпе. Он любовался закатом.

Увидел Данилова, вздохнул, а на вопрос о докторе ответил скупо:

– Ты приходил за душой доктора Белла, чужак? Ты и забрал ее. Больше для тебя здесь ничего нет.

– О белой девушке с золотыми волосами вы ничего не знаете?

– Она там же, где доктор. В стране закатов и восходов. Им там хорошо. А ты – возвращайся в свою страну.

«Возвращайся в свою страну...» Что ждет его там? Полная независимость. И полная неприкаянность. Может быть, ждет что-то еще? Надежда на лучшее? А что есть лучшее? Все уже было и кончилось.

Вечерами Данилов сидел с «загнанными лошадьми» за столом, пил местное дешевое вино, заедал хлебом. Все чувства будто замерли в нем; словно непрозрачная пленка укутала все, что случилось за этот месяц, как и то, что произошло несколько дней назад. Осталась только пустота.

Порой они пели на смешанном франко-германском наречии старинные солдатские песни; одну Данилов даже запомнил; мелодия ее была грустна и протяжна, слова...

Слова Данилов понимал плохо, улавливал только смысл и даже записал потом для себя:

Без покоя, без сна, без конца, без начала, без стона

Покоряемся времени, лучших не зная времен.

Без иллюзий, без слов, без баллад колокольного звона

Удаляемся в ночь, не наследуя Имя Имен.

И бредем по песку в ограниченном смутном пространстве,

И братаемся с жизнью, пока не настигла тоска...

Над гробницами снов остывает в немом постоянстве

Злая тень Командора, чужая, как шорох песка.

Мы уходим в закат. Нас ведут грозовые зарницы.

От креста до Христа – расстоянье в один легион.

Вспоминаем в ночи наших женщин усталые лица.

Пропадаем без дней в перекрестьях чужих оборон.

Может, будет рассвет? Без лукавства, без зла, без печали?