Гримм имел деньги и пользовался в городе влиянием. Поэтому он считал себя вправе критиковать действия бургомистра.

Но и бургомистр, в свою очередь, заговорил самым авторитетным тоном:

— Он как нельзя более подходит к своему делу. Кто может это отрицать?

— Да. Он учен, и даже очень учен. Но...

— Я знаю, что делаю, советник Гримм. Позвольте, кроме того, сказать вам, что император был чрезвычайно доволен его назначением.

Лёгкая усмешка пробежала по двум-трём лицам, но до того слабая, что бургомистр Мангольт и не заметил её.

— Раз я нахожу, что он пригоден для своей службы, никто не имеет права жаловаться на это назначение, — обрезал он своего собеседника. — Мало ли что! Я могу даже отдать свою дочь за него замуж, слышите, советник Гримм! Впрочем, будьте спокойны. Если я найду, что он держит себя неуважительно относительно совета или меня, я сумею призвать его к ответу, — закончил бургомистр, делая рукой широкий жест.

— И отлично сделаете, — поддакнул ему Шварц. — Вспомните о высоком положении, которое вы занимаете и которое стало ещё более высоким благодаря вашему характеру и чувству долга. Не забывайте же об этом.

— Не забуду, мастер Шварц, не забуду.

Расставшись с членами совета, секретарь спустился в нижнюю комнату и пересёк её спокойным, размеренным шагом. Горькая, насмешливая улыбка скользила на его губах. Посетители таверны, сидевшие в общей комнате, видели, как он вышел за дверь, продолжая держать в руке фонарь, как будто была ночь. Если б это был кто-нибудь другой, не миновать бы десятка-другого грубых насмешек. Но бюргеры не решались на это — ведь он был из другой, внутренней комнаты, из привилегированной касты городского совета. Кроме того, в нём самом было что-то такое, что внушало уважение бюргерам. За большим столом в самом центре сидело с полдюжины наёмных солдат, принадлежавших к эскорту кардинала и принца. Эти люди не боялись ни Бога, ни дьявола, а не только какого-нибудь бюргера, хотя бы он занимал в городе самый высокий пост. Один из них повернулся в ту сторону, куда вышел секретарь, и открыл было рот. Но другие бросили на него такой взгляд, что насмешка застряла у него в горле. Он повернулся к своим товарищам и заговорил с ними вполголоса.

А секретарь шёл дальше. Дверь в кухню была открыта. На пороге её собрались толпой девицы. Они пристально глядели на него, но ни одна из них не решилась фамильярничать с ним. Девушки их класса в Констанце в это время далеко не отличались застенчивостью. Им нравились его чёрные глаза, чёрная борода и высокомерные манеры. Но он никогда не удостаивал их даже взглядом. За это они не любили его, не переставая в то же время уважать его. Поэтому разговор о нём вёлся вполголоса.

— Наш секретарь сошёл с ума, ей-богу, — сказала Юнгфрау Гертруда, цветущая девушка, покачивая головой. — Он никогда не мог отличить хорошенького личика от рожи, а теперь не знает, что день, что ночь. Я очень рада, что мне никогда не приходилось иметь с ним дело.

— Ну, ты от этого не отказалась бы, если б только он пожелал, — заметила другая.

— Ты сама за ним постоянно бегаешь, — огрызнулась Гертруда.

— За этим надутым малым, который в конце концов только и берёт своей гордостью! У него в доме постятся пять раз в неделю не из благочестия — о, нет! — а из-за недостатка денег. Не на что говядины купить! И я буду за ним бегать! Нет, бегай лучше ты да Гимлош.

— И буду! — промолвила Гимлош, самая красивая из всех трёх. — Мы все хотели бы ему приглянуться, — нежно сказала она.

Пока они болтали, секретарь медленно поднимался по изъеденной временем лестнице, которая вела к входной двери. Он, казалось, не замечал ни сенсации, которую произвёл, ни чувств, которые внушал. Не меняя сурового и презрительного выражения лица, он подошёл к двери и вышел на улицу.

Утром выпал свежий снег. Хотя было уже 22 марта — вторник Страстной недели, но зима, по-видимому, не хотела покидать мрачный город, где она царила в этом году так долго. Крыши опять стояли белые на сером фоне неба, цветы, которые робко начали было пускать почки на подоконниках, были убраны в комнаты, опять короны на фигурах святых, украшавших фронтоны богатых домов, сделались серебряными. Опять земля в последний раз покрылась пушистым белым ковром. На некоторых, наиболее многолюдных, улицах пешеходы уже успели превратить его в какую-то лишённую цвета грязь. Но в извилистом переулке, в который выходила дверь таверны «Чёрный орёл», прохожих было мало, и отпечатки их ног были стёрты новыми хлопьями снега.

Фонарь, который секретарь нёс в руке, бросал бледный свет на дорогу, попеременно делавшийся то красным, то золотым, смотря по тому, шёл ли он посредине переулка, где снег падал гуще и ровнее, или же пробирался вдоль стен, где сквозь тонкий слой снега просвечивала бурая земля.

Полоска тёплого света, двигавшаяся перед ним, представляла странный контраст с тёмными фронтонами домов и однообразной холодной белизной снега. Ему казалось, что это волшебная тропинка, которая ведёт в более яркие и тёплые страны, где нет ни холода, ни грехов.

Те, кто попался ему навстречу, когда он дошёл до конца переулка, были, по-видимому, далеки от таких мыслей. Увидев его, они широко раскрывали глаза и проходили мимо, покачивая головой. Какой-то мальчуган, опрометью выскочивший из ворот, увидев его, остановился в изумлении, как вкопанный. Он открыл было рот, намереваясь покатиться со смеху, но встретился с суровым взглядом секретаря и вместо того, чтобы рассмеяться, бросился во двор дома, крича от страха.

Бледная полоска света, двигавшаяся по снегу впереди секретаря, казалось, не рассеивала его мрачного настроения. Он хмуро продолжал свой путь, не замечая окружающего.