Она зарыдала:

— Неужели ничто не может смягчить вас?

— Вам нужно только подписать бумагу, — холодно сказал я.

— И тогда вы отпустите меня?

— Отпустить? Нет, конечно, не отпущу. Вы будете содержаться в тюрьме, но с вами будут хорошо обращаться и не причинят никакого вреда. Большего вы не заслуживаете. Благодаря вам много невинных испытали страдания, которых вы теперь страшитесь. Что же касается дальнейшего, то на этот счёт я не могу вам дать никаких обещаний.

Она бросилась на пол и закрыла лицо руками. Потом она дико взглянула на меня и сказала:

— Стало быть, здесь ничто не может помочь мне. — Да.

— Дайте бумагу, я подпишу её.

Я предвидел это и держал бумагу наготове. Она взяла перо и дрожащей рукой вывела свою подпись. Кончив писать, она снова закрыла лицо руками и разразилась горькими рыданиями.

— Не думайте, что я сделала всё это из любви к деньгам, — прерывисто заговорила она, несколько успокоившись. — Моя мать считалась ведьмой и была сожжена на основании таких же доказательств, какие мы собрали против Марион де Бреголль. Все боялись ребёнка, оставшегося после ведьмы. Еретики, из которых за последние годы я многих довела до костра, были настроены ещё хуже по отношению ко мне. Меня едва не постигла такая же судьба, какую испытала моя мать. Как я ненавижу этих доброжелательных господ, которые боятся меня, как чумы! Как мне хотелось отомстить им всем! Я только не знала, каким образом. В один прекрасный день одна женщина, дававшая показания против моей матери, сама подверглась обвинению. Своими показаниями я помогла отправить её на костёр. Я даже не подозревала, что это так легко, и с этого дня я стала поставлять жертвы для костра, укрепляясь в своей ненависти всё более и более. Они объявили войну мне, и я платила им тем же. Впоследствии, однако, когда я достигла зрелого возраста, меня охватил ужас при мысли о моей жизни. Раскаяние пришло поздно, но ведь я была ещё так молода! Мне было всего десять лет, когда сожгли мою мать, а теперь мне двадцать два года. Пять лет, как я стараюсь порвать с этой жизнью, но не могу! Видели ли вы, как умирают люди, затянутые зыбучими песками. Я однажды видела, как в них погибла одна женщина. С каждым шагом по этой предательской почве она уходила в песок всё глубже и глубже, пока он не сомкнулся над её головой. Теперь это произошло и со мной. Я сильно боролась с собой, — бурно продолжала она. — Но разве я могла жить как все? Во-первых, я была дочерью ведьмы, а во-вторых, доносчицей и шпионкой. Куда бы я ни пришла, моё положение не менялось. Если я давала денег — хорошо. Если бы я была не в состоянии платить — я могла бы умереть где-нибудь в канаве.

Почему же другие могли иметь пищу и кров? Мне ничего не оставалось делать, как выбирать: или идти по прежней дороге, или бродить по улицам. Это, может быть, было бы лучше, но я не могла принудить себя к этому. Нередко бывало и так, что мне оставалось только подписать своё имя, а дело было уже сделано без меня, и никакая сила не могла бы спасти обвиняемых. Я хотела предостеречь Марион де Бреголль, но она не приняла меня. Когда я подошла к ней на улице, она с отвращением отвернулась от меня. Тогда сердце моё ожесточилось, ведь и я человек. Я понимаю, что мне лучше было умереть раньше, но ведь я была так молода… И вот теперь мне предстоит сгореть живьём!

При последних словах она перешла на крик. Вдруг она задрожала и, уставившись в пол, замолкла. Когда она подняла глаза на меня, они как-то неестественно расширились, и она прошептала, как в бреду:

— Страшно сгореть. Я это часто видела. Скоро это будет?

Со странным вниманием прислушивался я к её словам — к этому крику существа, заблудившегося, подобно многим, в серой пустыне нашего мира. А разве способны на что-нибудь другое, кроме блужданий на ощупь? И она была жертвой того положения вещей, которое создано церковью, проповедующей религию Того, Кто строго осудил своих учеников, просивших ниспослать огонь на Самарию. Не она была главной виновницей своего греха.

— Если меня не заставят, то я не сделаю этого, — сказал я гораздо мягче, чем хотел.

— Благодарю вас, но я чувствую, что смертный час мой близко.

Стиснув руки и опустив голову на грудь, она безмолвно стояла передо мной на коленях. Свет факела дрожал на ней, играя резкими пятнами на её белой коже и составляя какой-то странный контраст с её спокойствием. Молила ли она меня? Этого я не знал и продолжал стоять тоже безмолвно.

Наконец она поднялась и спросила:

— Вам больше ничего не нужно от меня?

— Ничего. Я рад, что вы раскаиваетесь.

Она сильно изменилась. Дикий огонёк погас в её глазах, уступив выражению глубокой печали. Она глубоко вздохнула:

— Увы! Слишком поздно.

И как будто только теперь заметив свою наготу, она густо покраснела и закрыла грудь остатками своего наряда. Затем она с трудом поднялась и тяжело отошла от меня.

— Ваше превосходительство, — ворвался ко мне в душу весёлый голос Якоба Питерса, — мы готовы заняться с Бригиттой.

— Согласна она подписать?

— Слышишь, что его превосходительство тебя спрашивает? Досадно будет. Мы так хорошо всё приготовили. Не желаешь? Отлично. Рекомендуется начинать с лёгкого ущемления членов, ваше превосходительство. Тут у меня есть свои приёмы, которые действуют весьма убедительно.

— Отлично. Управляйтесь скорее. У меня немного свободного времени. Уже поздно. К тому же мне всё это надоело, и я хотел бы уйти.

Дикий крик показал мне, что приёмы Якоба Питерса в самом деле действуют убедительно.

— Я подпишу, — едва переводя дух закричала Бригитта. — Я подпишу. О, Господи!

— Эге, тётка, — веско приговаривал её мучитель, — я думал, что ты покрепче будешь. Это ведь только начало. Вспомни-ка о девушках, которых ты присылала сюда, из которых некоторые выдержали всё, не сдаваясь.

— Возьмите бумагу, и пусть она подпишет, — приказал я. — Она, кажется, всегда вместо подписи ставит вот такие кресты.

Палач посмотрел на них.

— Точно так, ваше превосходительство. У тётки Бригитты тонкий почерк.