А голову поволокло той, знакомой мне дурью… Руки повисли расслабленно, тело словно обмякло, готовое в долю секунды взорваться резкой отработанной серией.

— А я и пробовать не стану, — пьяно вякнул Альберт, вознамерился встать с продавленной сетки и тут же снова упал на нее задницей.

— Какой ты ми-и-илый! — Кураева завалилась на Альберта, рукой полезла ему в штаны. — А давай займемся прямо здесь, а? Пусть эта шмакодявка слюни пускает…

— Дура ты, Глебова… — подхватила Кривицкая. Прищурившись, закурила длинную черную сигарету, пыхнула дымом мне в лицо. — Была бы умной, давно в югославском бельишке бы щеголяла. А так — пугало пугалом. И Буня тебе покровительствовал из жалости: девка худосочная и на голову малость трахнутая, жалеть ее можно, а вот любовью он с нами занимался, поняла? Ой, как занимался… Тебе, подстилке ментовской, не понять!

Договорить она не успела. А я не успела ничего подумать. Нога сам собой полетела девке в голову, и Кривицкую смело на пол.

Альберт и Кураева смотрели на меня осоловело, не сразу поняв, что произошло.

Я стояла в боевой стойке.

Альберт осклабился пьяно:

— Ты че, крутая сильно? Щас я тебя, суку, выпорю! На этот раз он вскочил легко, оттолкнувшись обеими руками от кровати. Я сделала ложный выпад рукой и ногой ткнула в пах, коронным ударом, дважды. Он согнулся, я хотела добавить, и — словно что-то взорвалось в мозгу: стерва Кураева зашла сбоку и двинула меня по голове цветочным горшком. Я рухнула в глубокую темную яму.

Я очнулась, связанная по рукам и ногам. Альберт Ванныч стоял в своем неизменном адидасовском костюме рядом с кроватью. Тут же была и Инесса.

— Что будем делать с этой сучкой? — Альберт смотрел на меня, как на бревно, которое предстоит распилить и бросить в печь. — Займешься ею или мне самому заняться?

— Кобель ты… — Инесса провела рукой по моей ноге вверх, больно схватила:

— Ну что, хорошо?

— С-сука… — выдавила я сквозь зубы. Странно, но страха совсем не было. Только злость. — Попробуй тронь… Я тебя пристрелю, поняла?

Инесса поняла. Самое удивительное, что и до меня тоже дошло, что я говорю абсолютно серьезно и способна пристрелить эту стерву безо всякой жалости. Вместе с этим накачанным кобельком.

Пощечина была резкой и звонкой. Инесса хлестала меня по щекам, еще, еще… Я зажмурилась, чувствуя, как рот наполняет кровь от рассеченных губ… Голова загудела, словно колокол, а она все лепила и лепила свои оплеухи… Неожиданно затрещины прекратились. Инесса завизжала, как течная кошка, и кинулась на Альберта, завалила его, уселась сверху… И снова заорала — теперь ее голос был похож на визг циркулярной пилы, под которую подставили железный рельс…

Я плакала. Слезы попадали на разбитые губы, их щипало жутко…

Инесса затихла, встала, подошла ко мне. Бесцеремонно сунула руку в трусики.

Скривилась:

— Сухая, как наждак. — Повернулась к Ваннычу, констатировала, пожав плечами:

— Больная, наверное.

— Сама ты — сука бешеная! — выкрикнула я, выплевывая слова вместе с кровью. В ответ получила тяжеленную затрещину, такую, что голова дернулась и поплыла куда-то — это «мужественный» Альбертик расстарался…

— Ну и что будем с ней теперь делать, мамуля?

— Раз больная — будут лечить. В дурдоме. — От чего?

— Там найдут.

— А все же?

— Отправим ее по наркоте. На месячишко. А та позабочусь: из дурки она уже не выйдет. Никогда.

— А эта ее товарка? Соседка по комнате. Вдруг хай подымет?

— Не подымет. Медвинская та еще стерва, я их на нюх чую!

— У нее Гордиенко в заступниках.

— Точно знаешь?

— А то…

— Ничего. Найдем и на нее управу. А Гордиенко тот — сластолюб, каких мало.

Пригласим-ка его к нам на пикничок, а?

— По полной программе?

— Обязательно. Медосмотр, все такое… Да поглядим, кто ему приглянется… С тремя в коечке покувыркаться куда веселее, чем с одной…

— А если он подставу почует?

— А мы ему — эфедринчику в винцо… Ты же знаешь, что он с людьми делает, а? Не мужчинка, а просто один сплошной пенис! — Инесса облизала губки. — И крошкам не забудь вколоть, чтобы развлекли Михаил Семеныча по полной программе… Так что Катьку, как только объявится, под белы руки — и в дурку, следом за ней…

— А если Гордиенко после эфедринчика свою Медвинскую потребует?

— А мы ему — справочку… Дескать, гонорея у девочки, в диспансере лечится… Я позвоню Эльзе Геннадьевне, договорюсь…

— Так мы что ее, в диспансер запирать будем?

— Кого?

— Да Катьку.

— Тупой ты, Альбертик. А может, это и к лучшему. Ну-ну, не дуйся. Зато красавец — спасу нет. Все девки ревмя ревут. Катьку вслед за этой — тоже в дурдом. Или ты думаешь, Гордиенко в диспансер навещать Медвинскую поедет?