Шрифт:
«Ведь где-то есть иная жизнь, — думала Катя, — совсем иная жизнь… Там земляника, костры и песни… И лабиринт тропинок, пересеченных корнями сосен… И реки, и люди, ожидающие переправы… Где-то есть серьезные белые книги. Вечно ускользающая музыка Баха… Шорох автомобильных колес… А здесь — лай собак. Пилорама гудит с утра до вечера. А теперь еще и лед в умывальнике…»
Катя подышала на стекло. Егоров ставил чурбан. Некоторое время приглядывался к сучкам. Потом коротко замахивался и резко опускал топор, слегка наклонив его…
По радио звучал «Турецкий марш». Катя представила себе турецкое войско. Как они бредут по глубокому снегу в тяжелых чалмах. Пробираются от АХЧ к инструменталке. Их ятаганы примерзли к ножнам, чалмы обледенели…
«Боже, — подумала Катя, — я теряю рассудок!»
Егоров вернулся с охапкою дров. Обрушил их возле печки. Затем вынул из кармана тюремный месырь с фиксатором, отнятый при шмоне. Стал щепать лучину…
«Раньше я любила зиму, — думала Катя, — а теперь ненавижу. Ненавижу мороз по утрам и темные вечера. Ненавижу лай собак, заборы, колючую проволоку. Ненавижу сапоги, телогрейки… и лед в умывальнике…»
— Молчи, — сказала она, — я ненавижу твою правоту!
— Как это? — не понял Егоров, затем сказал: — Ну, хочешь, привезу из Вожаеля яблок, шампанского, позовем Женьку Борташевича с Ларисой…
— Твой Борташевич стрижет за обедом ногти.
— Тогда Вахтанга Кекелидзе. У него папаша — князь.
— Кекелидзе — пошляк!
— То есть?
— Ты не знаешь.
— Почему не знаю, — сказал капитан, — я знаю. Я знаю, что он к тебе цеплялся. У грузин такой порядок. Парень холостой… Неприятно, конечно… Можно и в рыло заехать…
— Женщине это необходимо.
— Что именно?
— Чтобы за ней ухаживали.
— Родить тебе надо, — сказал капитан…
Хриплый, вибрирующий лай на питомнике усилился. Среди других голосов выделялся один нарастающий тембр.
— Почему меня не раздражали чайки, — сказала Катя, — или дикие утки? Я не могу, не могу, не могу переносить этот лай…
— Это Гарун, — сказал Егоров.
— Ужас…
— Ты еще волков не слышала. Страшное дело…
В печке, разгораясь, шипели дрова. И вот уже запахло мокрым снегом.
— Павел, не сердись.
— Чего сердиться?..
— Привези из Вожаеля яблок.
— Между прочим, лед в умывальнике тает.
Катя подошла сзади, обняла его.
— Ты большой, — сказала она, — как дерево в грозу. Мне за тебя страшно.
— Ладно, — сказал он, — все будет хорошо. Все будет просто замечательно.
— Неужели все будет хорошо?
— Все будет замечательно. Если сами мы будем хорошими…
— А правда, что лед в умывальнике тает?
— Правда, — сказал он, — это нормально. Закон природы…
На питомнике снова залаял Гарун.
— Погоди, — отстранил Катю Егоров, — я сейчас вернусь. Дело минуты…
Катя опустила руки. Вышла на кухню. Приподняла тяжелую крышку умывальника. Там оплывала небольшая глыба льда.
— Действительно — тает, — вслух произнесла Катя.
Она вернулась, присела. Егорова не было.
Катя завела охрипший патефон. Она вспомнила стихи, которые посвятил ей Леня Мак, штангист и непризнанный гений:
…Видно, я тут не совсем кстати… Патефон давно затих, шепчет… Лучше вальса подождем, Катя, Мне его не танцевать легче…На питомнике раздался выстрел. Хриплый собачий лай перешел на визг и затих.
Через несколько минут вернулся капитан. Прошел мимо окон. Он что-то нес завернутое в брезент.
Катя боялась поднять глаза.
— Ну что, — усмехнулся Егоров, — потише стало?
Катя попыталась спросить:
— Что же?.. Куда же теперь?..
— Это не проблема, — успокоил ее капитан, — вызову шныря с лопатой…
17 мая 1982 года. Принстон
Как вы знаете, Шаламов считает лагерный опыт — полностью негативным…
Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги. Это был поразительный человек. И все-таки я не согласен.
Шаламов ненавидел тюрьму. Я думаю, этого мало. Такое чувство еще не означает любви к свободе. И даже — ненависти к тирании.
Советская тюрьма — одна из бесчисленных разновидностей тирании. Одна из форм тотального всеобъемлющего насилия.