— Она разбилась. Ее разбил капитан Зендгер...

— А где были вы?

— Он чуть не убил меня. Я вырвался, чтобы немедленно известить вас.

— А секретарь Фариначчи?

— Он тоже здесь...

— Машина — на шоссе?

— Да.

— И кто возле нее?

— Капитан Зендгер.

— Боже праведный! Но ведь там моя переписка с фюрером! Это гестаповцы, это все гестаповцы! Они хотят выкрасть мои ценнейшие письма. Сейчас же поезжайте назад и привезите все, что есть в машине.

— Зачем же снова рисковать нашему маленькому Марчелло! — сказала Кларетта.— Пошли кого-нибудь еще. А мы поедем дальше.

— Я не поеду, пока не увижу писем фюрера!

— Милый, они совсем тебе не нужны. У тебя английские письма — это лучшая охранная грамота. Мы ведь поедем в Швейцарию, а не в Германию.

— Нет, мы поедем в Германию! В Тироль! Там меня ждет фюрер. Туда, и только туда! Я должен привезти ему письма как доказательство моего уважения.

Кларетта незаметно махнула брату: мол, иди, не дразни своим присутствием.

Обрадованный Марчелло выбежал на улицу. Наконец-то он убедился, что английские письма у дуче. Надо было бы иначе поговорить с Зендгером. Если он действительно американский шпион и если их тоже интересуют эти письма, то, может, американцы дали бы за них больше? Зендгер действовал вслепую, а Марчелло привел бы его прямо в комнату, где лежит портфель с письмами. Достаточно только открыть дверь. Открыла бы Кларетта, а потом пистолет на дуче — и все. Дуче тоже испугается — ого!.. И глупая же эта Зита! Вовремя не подсказала. Тьфу!..

Марчелло решил переговорить с Клареттой. Он подождал, пока дуче заснул и сестра вышла, чтобы сесть в «лянчию» (она всегда почему-то спала в броневике). Петаччи кружился около машины, выжидая, чтобы отлучился куда-нибудь водитель. Наконец Кларетте надоело смотреть на его мельканье, и она позвала:

— Ты почему не спишь? Иди сюда. Как только вернутся посланные за машиной, мы трогаемся.

— Кла,— тихо сказал Марчелло, забираясь в броневик,— у меня есть план...

— У нашего маленького Марчелло появились в голове планы? — удивилась Кларетта.

Марчелло надулся:

— Не смейся. Я говорю серьезно.

— Какой же это план?

— Поклянись, что никому не скажешь.

— Клянусь.

— Кем?

— Ну, кем? Святой мадонной...

— Нашей мамой.

— Ну и нашей мамой.

— То, что я тебе скажу, должно навсегда остаться тайной.

— Ну договорились, договорились. Никто не будет знать, кроме нас с тобой.

— Даже дуче?

— Даже дуче. Говори скорей.

Марчелло сказал напрямик:

— Давай удерем с тобой в Швейцарию!

— Ты сошел с ума, Марчелло! — Сестра закрыла ему рот ладонью.— Какая Швейцария, когда мы едем в Тироль.

— Пусть едет в Тироль тот, кому надо, а мы с тобой — в Швейцарию!

— А Бенито?

— Брось эту старую калошу!

— Не смей так говорить!

— Не кричи на меня. Ты еще молодая, красивая, умная, талантливая. Ты будешь богатой. Я отдам тебя замуж за кого хочешь: за лорда, миллионера, за принца...

— Ты просто соплячок, Марчелло.

— Слушай: мне нужна папка с английскими письмами. Ты каждый день держишь ее в руках. Передай эту проклятую папку мне, садись в мою машину — и мы окажемся в свободном мире, богатые, счастливые, а главное — живые. Это серьезно, это очень серьезно.

Кларетта колебалась. Она не верила Марчелло и в то же время понимала, что какая-то правда скрывается за его словами. Ей хотелось до конца выполнить свою роль ангела- хранителя при стареющем Бенито, а разум подсказывал — надо думать и о себе, о своей жизни, о будущем.

— Я подумаю,— сказала она, все еще колеблясь.— Я подумаю до утра, а завтра скажу тебе.

— До утра — это очень долго. Можно опоздать,— не отставал Марчелло.

— Я не могу так сразу.

— Ну хорошо. Помни только: никому ни слова!

В Комо просидели целый день. Посланцы не возвращались.

Машина с золотом и письмами Гитлера исчезла без следа.

Вечером Муссолини приказал ехать дальше. Дуче был хмурый, злой. Ни на кого не хотел смотреть. Кларетта держала в руках портфель с письмами: дуче забыл взять его после того, как сел в «лянчию», и письма эти жгли ей руки. «Сейчас или никогда!»— думала Петаччи. Ей хотелось, чтобы Муссолини заговорил. Пусть скажет что-нибудь грубое, обидное, пусть вызовет в ее душе вспышку гнева, даст в руки хоть соломинку, за которую можно уцепиться, чтобы оправдаться потом перед собственной совестью. Но дуче молчал.