У него теперь в избытке было свободное время для раздумий, и чем больше он думал, тем горше становилось у него на душе. Германия представлялась ему огромнейшей пустыней, где не осталось ни одного человека мало-мальски достойного доверия. Все пошло прахом. Фюрер покончил с собой не потому, что не выдержал нервного напряжения и поручил продолжать свое дело твердокаменному Борману, а скорее всего потому, что разуверился во всем. Человек бессилен. Он ничего не может сделать. Как ни пыжься — все втуне... Все возвращается в первозданное, определяемое природой, а возможно, даже богом — если он действительно существует — состояние. Все возвращается в прежнее положение, как телефонный диск — к цифре ноль. Сколько ни крути, все равно будет ноль. Так и вся жизнь. Хотя и больше цифр на текущем счету твоей жизни, но в конце ее одинаково все пропадет, все исчезнет. Будет ноль — черный кружок, мрачный, как петля, и безнадежный, как могила.

Хуже всего то, что его даже ни о чем не спрашивали. Сержанты приносили ему еду — обычный солдатский паек, не препятствовали ему принимать ванну (только один из них непременно торчал в комнате, чтобы доктор Гйотль, упаси бог, не утонул), разрешали бриться (хотя бритву у него отобрали и принесли электрическую, зарезаться которой было невозможно). Но никто ни о чем не спрашивал, будто все о нем было известно и его просто держат как подсудимого, ждали, пока соберется трибунал.

Он даже допускал возможность, что его могут опознать, докажут, что он — доктор Гйотль, оберштурмбанфюрер СС, замешанный в темных делах гестапо. Но так или иначе, должны же они спрашивать его о чем-нибудь! Хотя бы о том, что он делал у Гейдриха и Кальтенбруннера и как очутился здесь, в горах.

А в горах ждал самолет. Маленький, однокрылый самолет, на котором должен был полететь некий человек; о существовании этого человека ничего более не знала Европа. Полетел ли он? Выполнил ли последнюю свою миссию доктор Гйотль, уже находясь под арестом?

Конечно, можно было бы скрыться с успехом, если б он не ждал никого из Германии и рискнул использовать самолет для себя. Тогда не было бы этих назойливых сержантов, бессмысленного ожидания и мрачных мыслей, упирающихся в отчаяние.

Когда в комнату Гйотля вошел английский полковник, арестованный улыбнулся с облегчением: как бы там ни было, а это уже какая-то перемена в его положении. Уже не будет безысходного отчаяния, гнетущего ожидания, не будет самого худшего — неизвестности.

Когда же он всмотрелся в лицо полковника, то всплеснул руками от радости:

— Господин Швенд!

— Ошибаетесь,— сухо сказал полковник, делая знак сержанту, чтобы тот оставил их.

— Господин оберштурмбанфюрер Вендинг! — не растерялся Гйотль.

— Ошибаетесь! — столь же спокойно и бесстрастно ответил полковник.

— Тогда ради всего святого объясните, что это значит? — простонал Гйотль.

— Сядьте, Гйотль, и прежде всего успокойтесь.— Полковник пододвинул к себе стул.— Как видите, нам все известно.

— Кому это — вам?

— Только не задавайте бессмысленных вопросов. Ведь вы хорошо меня знаете. За время нашего бывшего сотрудничества я тоже вас хорошо изучил и знаю, что вам отнюдь не свойственны всякие там аффекты. Сами понимаете: сейчас не время для сантиментов.

— Послушайте, полковник. Я подозревал тогда, что имею дело с проходимцем, допускал, что вы могли продаться какой-нибудь иностранной разведке, но поверьте, ни на секунду не возникала мысль, что возле меня — разведчик, к тому же в нешуточном чине!

Роупер скупо ухмыльнулся в ответ на этот замаскированный комплимент, высказанный, как и можно было ожидать от немца, грубо и даже оскорбительно для достоинства офицера его величества.

— В данный момент никого не интересует, что вы думали,— сказал он.— Знайте одно: я специально приехал в Альтаусзее арестовать вас, а если не вас, то ваших сообщников и найти здесь все касающееся вашей деятельности на протяжении последних лет и тем самым представить материалы для союзнического трибунала, который будет проходить в Нюренберге. Раз вы попали нам в руки, то считаю нужным предупредить вас, чтобы вы не пытались отнекиваться

— Отнекиваться? Но от чего?

— Не ставьте риторических вопросов. Вас обвиняют в экономической диверсии против союзников, в частности против Великобритании.

— Давеча вы намекнули, что я только свидетель обвинения.

— Совершенно верно. Трибунал в Нюрнберге будет судить главных военных преступников. Вас, разумеется, нельзя причислить к главным, поэтому вы будете давать показания.

— Чтобы после всего получить отдельный приговор?

— Вполне возможно.

Было время — Гйотль восхищался твердостью и невозмутимостью Швенда — Вендинга; ему импонировало службистское рвение своего подчиненного, он радовался, что нашел наконец человека, начисто лишенного всяческих чувств, человека голого интереса и долга. Все то, что некогда приводило его в Швенде в столь восторженное состояние, теперь обернулось против него самого. Бывший Швенд сидел напротив. На его мундире выделялись красные петлицы британского генерального штаба. Новенькие золотистые полковничьи короны поблескивали на погонах. Он сидел, устремив твердый взгляд на своего бывшего шефа, и с невозмутимым видом сулил ему если не виселицу, то, во всяком случае, веселенькую жизнь в тюрьме.

— А что, если я раскрою вас перед трибуналом? — Гйотль неожиданно пошел в атаку.

— Как вы это сделаете? — спросил Роупер равнодушно.

— Очень просто. Расскажу о том, как вы сотрудничали со мной, сколько прошло через ваши руки фальшивых фунтов стерлингов, сколько вы дали нам валюты, которая, естественно, пошла не на елочные украшения для немецких детей, а на оружие, на борьбу против союзников.

— Это отпадает. Вы ведь не знаете даже моей фамилии.

В самом деле... Как это Гйотль не подумал об этом?