— Разойтись! — взревел Шнейдер, и голос его все услышали значительно отчётливее, чем хрипение громкоговорителя.

Молчаливые и сосредоточенные вернулись в свои бараки пленные. Нары возвышаются одни над другим, в три яруса. На каждой полке по двое. Духота нестерпимая. Испарения креозота смешиваются с запахом потного, давно не мытого тела, и от этого густого смрада кружится голова, останавливается дыхание, сердце замирает в груди и мысли становятся слабыми и безвольными.

В тот день на обед, словно показывая, какая роскошная жизнь может раскрыться перед пленными, им дали впервые не обычную баланду, а гороховый суп из концентратов.

— Осуждённым на смерть перед казнью во все века давали хорошенько поужинать, а иногда и выпить, — сказал, влезая на нары, артиллерийский капитан Иван Колосов, давний лагерный друг Шамрая.

— Не болтай лишнего, — ответил Шамрай. — Мы уже видели её, смерть-то. Жаль, мало времени дал полковничек на раздумье.

— Почему?

— Три дня ели бы гороховый суп.

Барак жил своей обычной жизнью, будто ничего не случилось на апельплаце, но в мозг каждого раскалённым стальным буравом ввинчивалась одна и та же мысль.

Минуты шли за минутами, исчезая удивительно быстро, и поэтому казалось, что времени остаётся очень мало, чтобы найти ту единственную правильную дорожку, которая выведет тебя из лагеря. Выбрать её, пожалуй, так и не удастся.

Молчание длилось до самой вечерней переклички. На этот раз Шнейдер не задерживал пленных на апельплаце. Всё окончилось за полчаса. Разговор повели после проверки.

— Ну что же мы решили? — тихо спросил Колосов, когда железные двери барака закрылись наглухо.

— Нужно бежать, — решительно сказал Шамрай. — Живыми отсюда мы не выйдем.

— Куда?

— Не знаю куда, но бежать.

— Конечно, можно было бы согласиться с Лясотой, взять оружие и в первом же бою перейти к нашим. Но эта игра не для меня, — заявил Колосов.

— Правильно, такая игра — не для нас. Что же тогда остаётся?

— Ты уже сказал — бежать.

— А ты, капитан, знаешь, как это сделать?

Шамрай умолк, затих и капитан Колосов. Нары уз-кие, лежать на них вдвоём можно только боком, если один ляжет навзничь, для другого не остаётся места. Люди будто врастают один в другого.

Но как бы близко ни смыкались тела, мысли оставались у каждого свои. Какие? Если прислушаться, весь барак наполнен короткими напряжёнными разговорами. О чём? О близкой смерти? Или о жизни? О подвиге или о предательстве? Казалось, что напряжение возрастает с каждой минутой и достаточно одной искры — случая, злого, резкого слова — и тишина взорвётся, а люди, охваченные безумием, забыв о пулемётах, часовых, об убийственном токе в колючей проволоке, бросятся на ограду, надрывая горло, движимые одним желанием — вырваться из когтей смерти. Массовый психоз, как хищный зверь, подступал бесшумно, он был близко, где-то совсем рядом… И если бы кто-нибудь в этот миг крикнул: «Бейте гадов!» — все, не раздумывая, кинулись бы убивать охрану.

— Нужно что-то предпринять, — сказал Колосов. — Иначе ребята не выдержат… Тогда гибель.

— Вы-дер-жим, — хрипло ответил Шамрай. И сам не узнал своего голоса.

— Начинай песню, — приказал Колосов.

— Песню? Какую? — удивился Шамрай.

— Какую хочешь. Только чтобы все знали слова.

Чем может сейчас помочь песня? А вдруг… вдруг Колосов прав и только песня сможет снять испепеляющее душу напряжение, выпустить его, как пар из перегретого котла. Только какая же может быть песня? И вдруг Шамрая осенило.

— Шумел камыш, деревья гнулись. А ночка тёмная была… — громко запел он.

Сначала барак замер, не в силах понять, что случилось? Почему запели? И именно такую песню? Может, кто-нибудь сошёл с ума? Потом мотив, как эхо. отозвался у дальней стены барака, песню подхватили сразу несколько сильных голосов с каким-то радостным и исступлённым ожесточением.

Теперь две сотни голосов пели, в каждое слово вкладывая всю свою беспредельную тоску, страх смерти и желание хоть как-нибудь заявить о своём человеческом праве на жизнь. Песнь охватывала их души, как огонь сухую солому, чтобы весёлыми и злыми искрами, взлетев в небо, покорить весь мир своей буйной горячей силой и, припав к земле, сразу умереть.

Песня окончилась, но успокоение не наступило. Они должны были петь, потому что молчание для них было хуже смерти. И песню начали снова. Ту же самую, ещё исступлённее, ещё неистовее. Только этим пленные могли выразить свой протест, доказать, что и они люди…

А нервы натягивались всё туже. Что-то всё-таки должно было случиться, и ожидание этого стало острым и ощутимым, как физическая боль.

Нары вытянулись в два ряда. Между ними во всю длину — двухметровой ширины проход. Над ним электрические лампы, горящие и днём и ночью. Их наглый и резкий, как удар ножа, свет неумолимо выворачивал наизнанку пропитанное креозотом нутро барака.