После этого инцидента Коцебу попытался внести разлад в отношения между Гёте и Шиллером. Уже тогда читающая публика начинала сравнивать этих двух «диоскуров» и спорить, кто из них более великий. Здесь тоже образовалось два лагеря, которые вскоре сцепились между собой. Коцебу решил воспользоваться этой ситуацией. Он задумал устроить большое торжество по поводу именин Шиллера 5 марта 1802 года. Предполагалось, что в торжественно украшенном зале ратуши будут разыграны сцены из шиллеровских драм и прочитана «Песнь о колоколе». Сам Коцебу должен был в конце этого действа появиться в образе мастера, «разбить» колокол из картона, под которым находился бы бюст Шиллера, и хоровод дев в белых ниспадающих одеяниях должен был окружить памятник и увенчать его лавровым венком. В городе только и говорили, что об этом мероприятии, особенно после того, как оно не состоялось. Все было тщательно подготовлено и отрепетировано, но накануне вечером директор библиотеки отказался выдать организаторам бюст Шиллера, обосновав это тем, что еще ни разу ни один гипсовый бюст после того или иного торжества не водворялся в целости и сохранности на свое место. Дальше было еще хуже. Когда рабочие пришли устанавливать декорации, здание ратуши оказалось закрытым. Высказывались предположения, что за всем этим стоит Гёте, однако наверняка ничего утверждать было нельзя. Быть может, бургомистр сам предвосхитил его решение. Как бы то ни было, но некоторые дамы, собиравшиеся блистать на торжестве, с возмущением покинули гётевский «кружок по средам». Шиллера крайне расстроила вся эта история, и, чтобы избежать объяснений, он даже подумывал сказаться больным. Гёте заблаговременно сбежал в Йену, откуда следил за происходящим. Когда все закончилось, Шиллер написал ему: «5 марта прошло для меня удачнее, чем 15 марта для Цезаря <…>. Надеюсь, что по возвращении Вы обнаружите, что смятение умов улеглось» [1306] .

Смятение умов улеглось лишь отчасти. Кое-кто по-прежнему таил в душе обиду, зависть, вражду и злорадство, да и для обоих друзей этот инцидент не прошел бесследно. В их отношениях чувствовалось некоторое раздражение. Когда летом 1802 года Гёте беспокоился о сохранении театра и нуждался в пьесах, которые имели бы успех у публики, он в довольно грубых выражениях убеждал Шиллера не раздумывать так долго и обстоятельно, а работать быстро и «более сосредоточенно и создавать больше поэтических творений, которые, позволю себе сказать, были бы театрально действеннее» [1307] .

Шиллера эта критика возмутила. Его упрекают в недостаточной сценичности и театральной действенности, в то время как его «Орлеанская дева» с триумфом идет на всех театральных подмостках Германии! Уже на следующий день он пишет Гёте ответ: «Если мне когда-нибудь удастся хорошая театральная пьеса, то это будет достигнуто лишь на поэтическом пути, ибо воздействие ad extra [1308] , которое порой достигается и при таланте средней руки и простой сноровке, я никогда не мог бы ни поставить себе целью, ни добиться, даже если бы и захотел этого. Таким образом, речь здесь идет лишь о наивысших требованиях, и только совершенное искусство может преодолеть мою индивидуальную тенденцию стремиться ad intra [1309] , если она вообще преодолима» [1310] . Он ни в коем не случае не желает снижать планку в своем понимании искусства и, в свою очередь, упрекает Гёте, что тот его как раз к этому и подталкивает ради успеха у публики. Что это как не наущение к предательству идеалов искусства?

В этот непростой период весной 1804 года Шиллер отказался от высокооплачиваемого места в Берлине, и этот поступок Гёте ставил ему в большую заслугу. После временного отчуждения доверительные дружеские и творческие отношения снова были полностью восстановлены. Словно в знак возрожденной дружбы Гёте уступил Шиллеру историю Вильгельма Телля, и на основе этого сюжета тот создал свою самую популярную пьесу, премьера которой, к вящему удовольствию Гёте, состоялась не в Берлине, страстно того желавшем, а в Веймаре. Гёте проявил самое деятельное участие в постановке и радовался как ребенок успеху спектакля. Это была почти юношеская гордость за удачное исполнение общего замысла. Их творческий союз вновь сплотился так крепко, как в первые три года их дружбы.

Шиллеру прислали рукопись еще неопубликованной повести Дидро «Племянник Рамо», он попросил Гёте ее перевести, и тот с радостью откликнулся на эту просьбу. Шиллер обсуждал с Гёте замыслы новых драм – наибольшие надежды Гёте связывал с «Димитрием». Он неоднократно говорил о том, что это будет лучшая пьеса Шиллера, а после смерти друга собирался ее закончить, но так и не смог. Гёте выполнял поручения Шиллера и сам обеспечивал друга работой, причем даже тогда, когда в начале 1805 года Шиллер тяжело заболел. Он отдал ему для правки свой перевод Дидро вместе с примечаниями и для ознакомления – материалы к «Учению о цвете», которое не хотел отдавать в печать, не узнав прежде мнения Шиллера. Могло показаться, что он слишком многого требует от друга, но в то же время он обращался с ним так же, как обходился с самим собой в периоды слабости и болезни: он побуждал его к деятельности. Пока ты жив, нельзя позволять смерти захватить власть над жизнью. Гёте чувствовал, что скоро потеряет друга. Поздравляя Шиллера с новым, 1805 годом, он пишет: «С последним Новым годом!» Он в ужасе рвет письмо и начинает писать заново, но на бумаге вновь появляются слова: «С последним Новым годом». В тот же день в гостях у госпожи фон Штейн он рассказывает ей о случившемся: «его томит предчувствие, что в этом году в мир иной отойдет или он сам, или Шиллер» [1311] .

8 февраля 1805 года у Гёте вновь случается опоясывающий лишай. На этот раз болезнь поражает глаза, но опасности для жизни нет. Шиллер, сам мучимый недугом, обеспокоен. Он плачет. Когда кризис преодолен, Гёте пишет другу: «Вообще же я чувствую себя хорошо, если совершаю днем верховую прогулку» [1312] . Шиллер тоже покупает себе лошадь, но до верховых прогулок дело не доходит.

В последний раз друзья встречаются 1 мая по пути в театр. Они обмениваются всего парой слов. Гёте решает вернуться домой, он себя неважно чувствует. Неокрепшему Шиллеру этот поход в театр тоже не пошел на пользу – болезнь снова свалила его. В последнем письме от 27 апреля 1805 года Гёте посылает ему краткий конспект своего «Учения о свете» и комментарии к «Племяннику Рамо». Шиллер читает и то, и другое. Отмучившись еще несколько дней, вечером 9 мая он умирает.

Меньше чем через час новость о его кончине доходит до дома на Фрауэнплан. Первым ее узнает Мейер, но ему не хватает мужества передать ее Гёте. Он уходит из дома не попрощавшись. Гёте обеспокоен, он чувствует, что от него что-то скрывают, но не уверен, что хочет знать больше. Кристиана уже знает о случившемся и закрывается у себя в спальне, чтобы не тревожить Гёте. На следующий день утром она говорит Гёте о смерти друга. Он закрывает глаза руками и ничего не говорит. Когда его спрашивают, хочет ли он в последний раз взглянуть на покойного, он в ужасе восклицает: «О нет! Разрушение!» [1313]

На похороны 11 мая Гёте не приходит по причине болезни. Он терпеть не может смерть. «Без предупреждения и без большого шума появился он в Веймаре, – скажет Гёте позднее, – и без большого шума снова покинул нас. Я не могу сказать, что люблю парады смерти» [1314] .

Цельтеру он пишет три недели спустя: «Я думал, что потеряю себя, а потерял друга и вместе с ним половину всей моей жизни» [1315] . К счастью, вскоре после смерти одного любимого друга в жизни Гёте должен был появиться другой – Карл Фридрих Цельтер, каменщик и композитор из Берлина. В последующий – и последний – период жизни Гёте ему суждено было стать самым его близким и значимым другом.