В кругу земских деятелей тоже стало известно, какой крупный специалист по экономическим вопросам поселился в их городе. Его политическая «неблагонадежность», конечно, многих смущала, особенно из помещичьей партии в земстве, но все-таки желание извлечь пользу из его знаний превозмогло.

Земские учреждения переживали в то время весеннюю пору. Их еще не извратили окончательно реформы Александра III, превратившие их фактически из всесословных в откровенно дворянско-помещичьи.

В центре внимания земства стоял тогда вопрос о принципах обложения. Для этого необходимо было знать точно количество и качество земли каждого землевладельца — и помещика, и крестьянина, количество скота и лошадей. Становилось ясно, что необходимо подробное статистическое обследование всей губернии. Сведения, собираемые через полицию, как это делалось ранее, отличались неточностью. Как организовать обследование земскими силами, никто из земцев не знал. Не было ни одного человека, обладавшего приемами такого обследования. Волей-неволей пришлось обратиться к крупному специалисту, случайно поселившемуся в их городе. После некоторых колебаний председатель губернской земской управы Аристов настоял на своем, и ответственную работу поручили Анненскому.

Земцы даже отдаленно не представляли себе, какой капитальный труд они предпринимают, каких расходов он потребует и к каким неожиданным, выгодным для земского хозяйства, но далеко не выгодным для крупных помещиков результатам он приведет.

Крупные помещики, задававшие тон в земских собраниях, были неприятно удивлены, когда неведомые им молодые люди, получившие впоследствии название «третьего сословия», вторгались в их имения, подсчитывали количество и качество земельных угодий, сельскохозяйственных орудий, скота, лошадей и определяли на этом основании их доходы. Они всячески пытались дискредитировать статистиков. Не решаясь говорить, что статистики мешают им укрывать доходы и тем понижать обложение их имений, они утверждали, что статистики смущают своей переписью крестьян, поселяют в них ложные надежды на предстоящий передел земли, более справедливый, чем при освобождении. Некоторые даже уверяли, будто бы статистики прямо занимаются революционной пропагандой среди крестьян, чего в действительности не было.

Происходило странное явление. Всех, кого Анненский приглашал на службу в статистическое бюро, подвергали тщательнейшей проверке, требуя предоставления особого «свидетельства о благонадежности» от местных полицейских властей и соответственных отзывов университетского начальства. И если человек все же становился статистиком, на него ложилась какая-то тень недоверия. Из статистики, например, сложно было перейти на службу в учителя, где сугубая преданность режиму разумелась сама собой.

А ведь по существу мнение о «неблагонадежности» статистиков было недалеко от истины. Очевидно, столкновение с вопиющей крестьянской нуждой быстро превращало их из вполне преданных царскому строю людей в тех, кто сочувствовал народному горю, т. е. «неблагонадежных». Но отсюда до революционной пропаганды еще очень далеко. Очень немногие из статистиков ушли в последовательные революционеры.

Сам Анненский тоже не был членом революционной партии, хотя революционной борьбе сочувствовал и при случае революционерам помогал. Он считал, что для революции в России время тогда еще не пришло, народ в массе к ней не подготовлен, а к революционерам относится подозрительно. Статистическая работа казалась ему очень важной для истинного знакомства с народной жизнью.

Предвзятое идиллическое представление о жизни народа, какое давали в своих писаниях народники, вело только к горьким разочарованиям. Хорошо это понимая, Анненский ставил своим помощникам условие: во время обследования не заниматься пропагандой, чтобы не сорвать всего намеченного.

Статистическая работа его очень увлекала и шла весьма удачно. За время службы в Казанском земстве он выпустил несколько огромных фолиантов, заключавших в себе подробнейшую картину экономической жизни каждого уезда. Земцы сочли, что для целей обложения они слишком фундаментальны. Но все люди, интересовавшиеся экономикой России, находили в них чрезвычайно ценный материал.

С осени 1881 года дядя с тетей поселились отдельно от родных, вместе с семьей их петербургского друга, философа Владимира Викторовича Лесевича, тоже высланного в свое время из столицы.

В Петербурге они оба были деятельными членами одной нелегальной, хотя и совершенно чуждой политике, организации, носившей название «Общество трезвых философов».

Никакой организации, в сущности, и не было. Просто люди, интересовавшиеся приблизительно одним кругом идей и вопросов, собирались поочередно друг у друга, читали подготовленные ими для журналов статьи или специально написанные рефераты на философские, экономические или политические темы и обсуждали их.

Это начинание имело большой успех, собрания проходили оживленно и содержательно. О них узнали в широких кругах интеллигенции. Молодежь жадно стремилась попасть туда в качестве слушателей. В. Г. Короленко вспоминал, что впервые увидел там Н. Ф. Анненского и был им очарован.

Но одновременно об «Обществе трезвых философов» узнала и полиция, и во время либеральной Лорис-Меликовской чистки почти все участники «общества» были выловлены и высланы.

Лесевичи прожили в Казани недолго. У Владимира Викторовича не было там, как у дяди, работы. Он жил исключительно отвлеченными научными и литературными интересами, а для них в Казани было мало пищи. Он переехал в Тверь, откуда легче поддерживалась связь с Петербургом.

Тогда наша маленькая семья поселилась сначала рядом с родными на Большой Красной улице, а потом немного подальше, на Поперечно-Красной.

И, конечно, у нас завелись домашние животные — красавец-кот, в первую же весну изменивший нам и одичавший, и собака-дворняжка, Барбоска, прожившая у нас 16 лет до самой смерти. Когда котик пропал, дядя вместе со мной ходил его искать, обещая награду соседним дворникам, но он безнадежно одичал и даже, неблагодарный, позже стал прибегать к нам поесть, но в дом не заходил.

Барбоска поначалу считался моим, но я приревновала к нему на этот раз не тетю, а дядю и несколько охладела к нему. Дядя очень полюбил Барбоску, и я боялась, что он теперь его любит больше, чем меня. Особенно меня огорчало, что, возвращаясь домой, дядя всегда первым делом спрашивал, если Барбоска не выбегал в переднюю: