Шрифт:
— Что тебе?
— Вам не больно?
— Нет, не больно, но жжет внутри… Терпения нет… Он застонал и заворочался.
— Я принесу воды.
— Ты что? Пост… — с отчаянием произнес Манзур.
— Нет уже никакого поста… Отец и я пили сегодня…
— Лжешь?
— Да провалиться мне на этом месте. Хотите, еще выпью? — Я выбежал из мастерской, зачерпнул из ближнего арыка полную тюбетейку воды и заторопился обратно. Манзур все еще лежал на супе, но не казался таким бесчувственным, как прежде. Глаза с удивлением и даже с надеждой смотрели на меня, особенно на мои руки, державшие тюбетейку с водой.
— Вот, — сказал я, поднося к губам влагу.
— Не надо, — остановил меня Манзур. — Дай сюда!
Рука его тряслась, когда он принимал от меня тюбетейку, — жажда была страшная, и противостоять ей брат не мог.
— Значит, отец пил? — еще раз спросил Манзур.
Ему необходимо было подтверждение. Я кивнул охотно.
— Да, да!
— Да простит всевышний! — прошептал брат и припал жадно к воде. В эту минуту он все позабыл и обет, данный богу, и страх перед карой.
Через некоторое время вернулся отец. С его плеча свисал хурджун, наполненный всякой мелочью.
— Зачем это? — поинтересовался Манзур.
— Чтобы не умереть раньше времени — ответил отец хмуро.
Неужели можно насытиться чаем и солью?
— Придет время, когда о щепотке соли будешь молить господа.
Люди все еще бежали мимо мастерской, правда, уже не плотной толпой, а небольшими группами. Некоторые останавливались, чтобы передохнуть немного, прислонялись к стенам, вытирали обильный пот. Отец пытался выведать у них новости, но они но отвечали, лишь сокрушенно махали руками и шептали молитвы.
— Да, не утолив жажды, расплескиваем воду, — загадочно произнес отец. — А плата за нее будет велика…
Ночь без рассвета
Все ждали сумерек. Как будто могло что-то измениться после захода солнца. К вечеру жара действительно спала, длинные тени легли на город, но страх не исчез. Жители укрылись в домах. Если днем мне казалось, что улицы словно мертвы без своих обычных звуков и красок, то перед закатом они на самом деле вымерли. Ни души. Появись чужой в городе, он без сомнения принял бы Джизак за опустошенное селение.
Сумерек все ждали еще потому, что был ноет. Пить и есть можно было лишь с заходом солнца. О снятии запрета извещал муэдзин Аширмат-суфи, кричавший на всю махаллю:
— Аллаху акбар! Аллаху акбар!
После крика муэдзина все окрестные мечети начинали молитву, наступало время принятия пищи. Она была уже разложена на дастархане, а касы наполнены водой.
Пали сумерки. О еде мало кто думал в этот день, но всем хотелось, всем нужно было услышать голос муэдзина — спокойный, неземной, напоминающий о существовании бога и его могущественной силы. Молчал муэдзин…
Часов ни у кого не было. Никто не знал, пало ли время вечернего намаза или еще нет. Одному суфию Аширмату доверялась эта тайна. Что же он медлит? Ожидание становилось беспокойным, а потом тревожным. Не отвернулся ли аллах от джизакцев, не проклял ли? Крика! Крика муэдзина! Вот что сердцами требовали люди.
Темнота стала сгущаться. А с ней увеличился и страх.
Все с благодарностью вспоминали вчерашний день, такой обычным, главное, спокойный, завершившийся вечерней молитвой. Помню, мы сидели перед грудой лепешек, перед чашей со сладкой нишалдой и ароматными персиками. А матушка еще готовила нам манты и машхурду. В арыке, под струями воды, набиралась холода дыня. Взрослые, возможно, не испытывали радости от созерцания яств, ничего особенного на дастархане не было, но мы, дети, на все смотрели зачарованно и глотали слюнки. После голодного дня не терпелось положить скорее все это в рот.
Мы выглядывали на улицу посмотреть, коснулось ли солнце дальних крыш, считали до десяти но нескольку раз, надеясь ускорить минуту окончания поста. Загадывали, когда закричит суфий Аширмат. Это было радостно и интересно.
Сегодня мы примолкли, жалостливо поглядывая на взрослых.
— Почему не кричит муэдзин?
Матушка вздыхала в ответ, а отец ворчал:
— Сбежали! Все сбежали, трусы… Им нет дела до правоверных, думают как бы уберечь собственные головы.
— Не гневите бога, — робко замечала матушка. — Он и так разгневан…
— Коли так, ждать Аширмата нечего… Надкусим хлеб и отопьем воды, время поста миновало. А потом и за работу. Надо полагать, это последняя наша ночь, второй бог нам не даст. Прячь, ташкентская, все, что съедобно, да подальше… Люди вон скот и то укрывают…
— Вай! — всхлипнула матушка.
— Тихо. Наши голоса привлекут несчастье. Оно уже в пути.
Все, что принес отец в хурджуне, было пересыпано в сундучок и передано дяде Джуре. Тот опустил сундук в колодец на сложенные на дне сухие ветви. Туда же отправили и старую швейную машину «Зингер», приобретенную в рассрочку, — единственное наше богатство. Сверху все покрыли опять-таки ветвями. По представлению взрослых, продукты и вещи, схороненные таким образом, смогут служить нам в будущем — трудном будущем.