— Значит, пойдешь в школу, — утвердил амаки.

Честно говоря, для себя я еще не решил этого вопроса.

Страх перед наказанием все-таки жил во мне и был связан со школой. Последний день у муллы Миртажанга завершился как известно, крепкой затрещиной, которую мулла отвесил мне за нарушение поста. Ожидали меня еще розги, смоченные в воде для гибкости. Только сообщение об убийстве мингбаши помешало приведению в исполнение приговора Миртажанга. Как видите, нелестное мнение сложилось у меня о школе, и трудно было от него избавиться. А то, что дядя Джайнак назвал школу новой, так ведь это лишь название. Какова она, эта школа, чем она отличается от старой?

Однако все ждали моего ответа, и, главное, ждал амаки, и надо было произнести свое «да» или «нет».

— Пойду!

— Ну, и хорошо, — улыбнулся дядя Джайнак. — Новая школа откроет тебе глаза на мир. А мир велик и удивителен! Так ведь, братец Азизхан?

Медник кивнул, соглашаясь, хотя в эту минуту, надо полагать, его не занимали размеры вселенной. Как говорят, если тебе тесны сапоги, что пользы от того, что мир широк. Сапоги не жали Азизхану. Не могли жать по той простой причине, что не было на нем сапог, зато латаные и перелатанные кавуши беспокоили медника. Большой палец правой ноги бесстыже вылезал из кавуша и смотрел на небесную голубизну, а Азизхан в свою очередь смотрел на палец и смущался. Уважаемому человеку и к тому же пожилому человеку — то и другое имело прямое отношение к меднику — не так-то приятно представать перед людьми в таком виде. Как ни старался Азизхан упрятать палец в кавуш, ему никак это не удавалось. Дырка была намного больше пальца.

Мирбайзи, который что-то писал в своей тетради, тоже кивнул. Таким образом, все были согласны с тем, что мир велик и удивителен, и что узнать об этом можно в новой школе.

— Так-то вот, — заключил дядя Джайнак. — Теперь все от мала до велика внесены в список махалли. Какое бы благо ни сотворила новая власть, оно коснется вас, потому что вы сыны ее. Не обессудьте, если поначалу благо это не окажется великим. На пустом месте — а Джизак теперь пустое место — трудно собрать даже горстку пшеничных зерен. Как бы то ни было, однако каждый день станете получать по ковшику густой ли, жидкой ли горячей пищи.

Мы повеселели от этих слов амаки, посветлели наши лица. Да, да, черное лицо матушки — а дума о куске хлеба кого не сожжет огнем забот — стало вроде бы белее. Ожила матушка. И опять слезы потекли по ее худым морщинистым щекам.

— О слава вам, братец Джайнак! — прошептала она.

Отец скрестил руки на груди и низко поклонился.

— Благодарим…

— Да не меня надо благодарить, — смущенно ответил амаки, — а Советскую власть. От нее все идет.

Отец снова прижал руки к груди и снова поклонился.

— Советскую власть благодарим.

Джайнак-амаки как-то недоуменно посмотрел на отца, словно поступок его был непонятен ему. Он даже нахмурился.

— Э-э, а что такое Советская власть, вы хоть знаете?

Вопрос был простым, совсем простым. Что объяснять, и так попятно. А вот встрепенувшись, чтобы легко ответить, отец тут же стушевался. Не оказалось у него слов, что ли, или, напротив, их было слишком много, и он второпях не мог собрать и расставить их по порядку. Он поскреб под тюбетейкой затылок, желая, наверное, помочь делу (говорят же, что мысли у нас в затылке) и сказал:

— Знаю… От племянника слышал, Джуры-кузнеца.

— Это уже большое дело, — весело отозвался амаки, в глазах его вспыхнул знакомый мне с детства смешливый огонек. — Что же говорил ваш племянник?

Джайнак-амаки, намереваясь услышать что-то любопытное, прошел к земляной супе и уселся на краешек, застеленный старым паласом. Таким старым, что и назвать его паласом уже нельзя было, как нельзя было назвать кавушами латаные и перелатанные галоши медника Азизхана. Впрочем, в кавушах медника еще можно было ходить, хотя из них и вылезал большой палец, а наш палас уже ни на что не годился. Если бы кто вздумал заслониться им от дождя, то все дождинки оказались бы у него на голове, а взгляни на ясное небо, то сочтешь все звезды, горящие над Джизаком. Но кому в Джизаке считать звезды, да еще на голодный желудок! Поэтому палас лежал, как ему полагалось, на супе, и травинки, выраставшие из нее, пробивались сквозь его основу на свет божий. И все же мы любили свой старый палас, он напоминал нам о существований в мире настоящих ковров, на которых люди сидят и пьют чай. Так вот, на старый палас наш опустился Джайнак-амаки, а потом медник Азизхан. Безусый Мирбайзи тоже собирался опуститься, но в самую последнюю минуту передумал. То ли побоялся нарушить этикет, то ли не испытывал желания коснуться голой земли — палас-то был дырявый. В почтительной позе Мирбайзи застыл перед супой и, заложив карандаш за ухо, приготовился слушать, о чем будут толковать старшие.

— Так что же сказал вам племянник? — повторил дядя Джайнак, и лукавые огоньки еще ярче загорелись в его глазах.

— Сказал, что Советская власть делает всех равными и что главный в Советской власти — Ленин.

Амаки должен был поразиться такой осведомленности моего отца и похвалить его: не всякий человек в Джизаке мог произнести подобное, лично я впервые услышал такое и был горд за отца, да и сам отец испытывал удовольствие. Голова его была высоко поднята.

А Джайнак-амаки не поразился. Как сидел на супе, так и продолжал сидеть, и смотрел, улыбаясь, будто ничего особенного не произошло.

Тогда отец добавил:

— И еще сказал мой племянник, что Ленин хороший человек.

— Э-э, пропел как-то неопределенно Джайнак-амаки. Знать половину — это лучше, чем знать четверть или совсем ничего не знать. Спасибо и за это вашему племяннику… Однако кого в мире много, так это хороших людей, но Лениным они не смогли стать. Ленин стал Лениным потому, что собрал обездоленных и повел их на борьбу за свободу и счастье против богатеев и тиранов.

Значит, сердце его полно жалости к бедным? — уразумел суть отец.