Она посерьезнела.

— Да, я понимаю. Я… тоже так же выбирала профессию.

— А кем ты работаешь?

— Еще не работаю. Только защищаю диплом в феврале. — Она вздохнула. — По коррекционной педагогике. Буду учить детей, отстающих в развитии. Все считают, что я ненормальная.

— Почему?

— Платят мало, работа тяжелая…

— За такую работу платят не деньгами, — вырвалось у меня прежде, чем я успела себя остановить. Но теперь уже нельзя было замолчать, нужно было разговаривать. — Выбор такой профессии как пропуск в другой мир, в другое общество. Это тоже естественный отбор по признаку сострадания. Эволюция ведь никогда не заканчивается.

Люда смотрела на меня во все глаза.

— Ничего себе, у тебя мысли, — прошептала она.

Я пожала плечами.

— Мысли как мысли. Некоторые чувства закрепляются в генах, — тут я спохватилась и остановила себя прежде чем успела договорить фразу до конца — «даже у вас, у людей». — Многие чувства кодируются при помощи биохимических процессов и гормонов. На пару молекул больше пролактина — и человек живет в постоянном страхе. На пару молекул больше серотонина — и человек спокоен и уверен в себе. Мы еще не дошли до расшифровки биохимии более сложных чувств, но я уверена, что у них своя картина…

— Нет, я не согласна, — твердо сказала Людочка. — Каждый человек делает свободный выбор, принимает осознанные решения на основании многих факторов.

— Нет никакого свободного выбора, — тихо сказала я. — И осознанных решений тоже нет. В критических ситуациях нами командуют инстинкты. А они зашиты в генах.

— Сострадание не может быть зашито в генах, — резко ответила девушка. — Милосердие, жестокость, доброта или злоба. Это все воспитывается. Это не может быть врожденным!

Я не знала, что ей сказать. Может быть, она права. У них нет третьей спирали. Они не ущербные в физическом смысле, но может быть, они недоразвиты в чувствах и эмоциях. И научились (или их кто-то научил?) компенсировать недостатки воспитанием — как безногим делают протезы и учат ходить на костылях. Ведь наше воспитание — это, по сути, знакомство с собой, со своими возможностями и склонностями, обучение ими пользоваться, приучение слушать себя… А что представляет из себя воспитание здесь? Откуда я знаю, может быть, у них действительно все иначе? Но я же не могла сказать ей, что вот, дескать, у нашей расы так, а у вашей — другие хромосомы. Она, конечно, психоперевозку не вызовет, но наверняка решит, что меня тоже задело падающим потолком.

— Если это воспитывается, расскажи мне, как воспитали человека, который в мороз увел в лес свою собаку, привязал ее под деревом и завязал ей пасть, чтобы она не лаяла и ее не могли услышать с дороги? Ему читали злые сказки? Били каждый день? Пели страшные колыбельные?

— Я не верю в такие истории, — передернула плечами Люда. — Журналисты слишком многое придумывают и приукрашивают.

— У меня дома сейчас живет такая собака, — сказала я, в упор глядя на нее. — Я нашла ее первого января. Утром. И она просидела в лесу не один день.

Людочка покраснела и извинилась. Я поднялась, сгребла блокнот и попрощалась. В конце концов, не споры об эволюции мы здесь с ней собрались вести. Она, конечно, девочка интересная, и если не остановится на своем пути, то пойдет далеко. А то, что она так считает… что ж, скорее всего, это точка зрения официальной науки. Так их учили в школе… На выходе из кафе я обернулась. Девушка смотрела мне вслед, словно собираясь что-то спросить и не решаясь. Я улыбнулась ей и помахала рукой. В ответ она расцвела улыбкой — хорошей, настоящей, теплой. Одной из лучших улыбок, которые я видела здесь. Почему она влюбилась в охотника? Людочке, милому созданию, не нужен муж, который способен безжалостно отрезать головы и вырезать сердца.

И вдруг мне пришла в голову совершенно неожиданная и дерзкая мысль. А не спросить ли у самого Матвея — охотник он или нет? У него постельный режим, ему не разрешают много говорить и едва ли разрешат скоро встать. И тем более скоро его не выпишут. Это значит, что ближайший месяц я могу не опасаться за свою жизнь. А за это время можно исчезнуть так, что никто следов не найдет. Тем более, что заявление об увольнении уже давно подписано и работать мне осталось здесь всего пару дней.

Вечером я долго сидела с собакой. Метель придумала игру — приносить свернутый в клубочек носок и бросать мне на колени. А я должна бросить носок куда-нибудь далеко, чтобы она могла побежать за ним. Она смешно подбрасывала попу, припадала на передние лапы перед носком и когда бежала ко мне, делала вид, что грозно рычит на сопротивляющийся носок. Я не знала, что собаки могут играть. Впрочем, возможно, играть могут только эти собаки, этого мира. Может быть, они устроены сложнее тех, с которыми доводилось сталкиваться мне?

В очередной раз глядя на разлетающиеся по скользкому полу лапы, я вдруг подумала, что они совсем зажили. Даже новая кожа наросла и огрубела достаточно, чтобы собака могла много бегать без вреда для себя. Но три недели — это очень мало для естественной регенерации. Отсюда следует две равнозначные гипотезы.

Гипотеза номер один звучит так: собаки в этом мире обладают высокой способностью к регенерации. И, возможно, телепатией, — добавила я, вспомнив, как нашла ее. Я не уверена, что она не звала на помощь всем своим звериным разумом. И что я не почувствовала ее зов, а просто обратила внимание на дыхание. Спокойно анализируя ее состояние, свое состояние и расстояние от дороги до того места, где я ее нашла, я понимала, что едва ли без гиперслуха могла ее услышать. А гиперслух ко мне не тогда вернулся… Впрочем, это как раз и есть вторая гипотеза — мой организм почти полностью восстановился и ко мне вернулись мои возможности. Просто я жила одна и не могла этого почувствовать раньше. Или они вернулись в тот самый день. И я, сама того не понимая, запустила регенерацию. И потратила свои немногочисленные силы, потому что делала это не самым рациональным способом. Вот оно — логичное объяснение последующих истерик, дней в тумане и полусне.