— Чего теперь нюнить! — бросил Сиймон.— Уж коли быть собаке битой, найдется и палка. Другой раз будешь знать, как жаловаться! Ну что, помог тебе «господи, помилуй»?

Яак одобрительно засмеялся.

Молчание Мярта вывело Сиймона из себя. Его широкое красное лицо стало еще краснее, длинные, черные как смоль волосы разметались по плечам, он встал, подошел к Мярту и как стукнет кулаком перед самым его носом, так что кружка подскочила. Печь рассыпалась искрами: происходит, нет, не происходит, не может быть, чтобы ничего не происходило.

Но алаяниский хозяин и тут ничего не сказал, сидел как пришибленный.

С недоброй усмешкой Сиймон зашел к нему со спины и начал своими медвежьими лапами свежие раны оглаживать.

Наконец мужичок охнул.

— Что ты, сморчок, охаешь? Погоди, я тебя покрепче прижму, то-то хорошо будет! — измывался Сиймон.

И прижал.

Мярт аж взревел от боли.

— Тихо-тихо, чего ты ревешь как резаный! Ведь мы с тобой друзья, вместе были на конфирмации, может, поговорим в наше удовольствие,— издевался Сиймон.— Ну что, голубчик Мярт, будешь еще жаловаться священнику! Дай-ка я тебе на спинку подую, Пеэтер всыпал горячих, а я подую!

Кривляясь, он вытянул толстые красные губы и подул Мярту на спину.

Яак покатывался со смеху, посмеивался и корчмарь.

Мярт поднялся из-за стола и, как побитый пес, поковылял к двери, но Сиймон схватил его в охапку и давай обнимать-целовать, бедный мужик только охал и стонал.

— Голубчик ты мой, ягодка ты моя, малинка ты моя сладкая. Разве мы с тобой не помирились, разве мы не друзья, государевы братья,— приговаривал Сиймон и

подмигивал Яаку.— Сегодня не рабочий день, сегодня день суда и примирения.

— Ах братья! — выдохнул Мярт.— Крест с шеи сорвал, теперь его в снегу и не найдешь, выпороть велел. Изверг ты, а не человек, изверг!

— Господи, помилуй, господи, помилуй! — запричитал Сиймон, как пономарь, в ответ на его жалобы и твердой рукой вывел алаяниского хозяина во двор, посадил на грязный соломенный тюфяк, накрыл ноги коричневой в полоску попоной и крикнул: — Яак, иди подержи хозяина, мне еще надо кобылу поучить.

Яак навалился всем телом на Мярта, хотя тот даже не шевелился, не то чтобы сопротивляться.

Сиймон же хорошенько привязал гнедую к коновязи, вытащил из-под мешка кнут и кончиком рукоятки пощекотал у нее в паху. Скотинка запрядала ушами, задергала хвостом. Сиймон пощекотал еще. Кобыла вздрогнула. Тогда Сиймон ударил из-под оглобель прямо в пах. Сначала лошадь дрожала, трясла хвостом. Но побои все не прекращались, и она брыкнула в передок, так что голова у Мярта дернулась.

— Ох, изверги! — задыхался Мярт под Яаком.

Сиймон огляделся, не идет ли кто.

Никого, на дороге пусто.

— Сверни ему шею, Яак, чтоб не пищал,— скомандовал мыраский хозяин.

Батрак угодливо схватил Мярта за тощую шею, пожалуй, и придушил бы, если бы мужичок подал голос. Но Мярт глухо молчал.

— Устроим-ка Иордан!

Сиймон зашел с другого бока и снова стал измываться над кобылой. Лошадь больше не брыкалась, лишь похрапывала.

— Ишь, набуровилась воды, голодная кляча, а выпускать не хочет. Небось Иордан замерз! Ах ты стерва недоношенная! — сквернословил Сиймон.

Наконец вожжи не выдержали и порвались. Кобыла рванула на дорогу, оглобля треснула и согнулась. Яак спрыгнул с дровен, едва не попав под полозья.

Сиймон размахивал кнутом и злорадно смеялся вслед удаляющимся дровням.

— Скатертью дорожка! Свидетелей у него нет. Пусть только пожалуется. Будет с него!

У Паабу в печи пеклись хлебы.

Вернувшись со двора, она обнаружила в риге незнакомого мальчика, который в этот самый момент выуживал из печки лепешку. На нем была длинная до пят шуба, голодные глаза блестели нездоровым блеском.

— Погоди немного! Лепешка еще не испеклась,— сказала Паабу.— Этак ты руку обожжешь.

Мальчик вздрогнул, отдернул руку, испуганно заозирался, как попавшийся в ловушку зверек, и жалобно завыл.

И тут Паабу узнала его. Это был сын солдата Матса по фамилии Орг из лесной риги, принадлежащей Сиймону. Его родители один за другим умерли на масленицу от голода, отец был найден под кроватью с капустным листом в зубах.

— Расскажи, что новенького у вас на хуторе?

Мооритс провел рукавом по замызганному лицу и еще

пуще заплакал.

— Некуда мне больше идти,— слезно убивался он.— Вот пойду в лес да и останусь под елкой.