Для Эвелин такая жизнь, ограниченная нежной дружбой с Фрэнки, была словно бальзам на душу, после того страшного насилия, которое она пережила в прошлом. Ей больше не снились кошмары, и она вспоминала братьев живыми, как это было в последнем видении, которое вызвала у нее шаманка из Петена. Фрэнки стал самым главным человеком в ее жизни, таким же, как ее далекая бабушка. Каждый шаг вперед, который делал мальчик, был для нее личной победой. Он чувствовал к ней ревнивую любовь, Шерил оказывала доверие, и этого было достаточно, чтобы Эвелин была довольна жизнью. Большего и не нужно. Она звонила Мириам по телефону, а иногда общалась по скайпу, отмечая, как подросли братики, но за все годы так и не выбралась в Чикаго навестить их. «Я не могу оставить Фрэнки, мама, я ему нужна» — так она объясняла матери. У Мириам тоже не было особого желания навещать дочку, которая на самом деле была ей чужой. Они посылали друг другу подарки на Рождество и на дни рождения, но ни та ни другая не делали никаких усилий для улучшения отношений, которые никогда близкими и не были. Вначале Мириам опасалась, что ее дочь, одна в чужом городе среди незнакомых людей, будет страдать; кроме того, она считала, что дочери слишком мало платят за всю ту работу, которую она выполняла, но Эвелин никогда не жаловалась. В конце концов Мириам убедилась, что Эвелин лучше в доме Лероев в Бруклине, чем со своей семьей в Чикаго. Дочь выросла, и она давно ее потеряла.

Прошло довольно много времени, прежде чем Эвелин стала ощущать, что жизнь в этом доме идет как-то странно. Сеньор Лерой, как все его называли, даже жена, когда говорила о нем, был человек непредсказуемый, он умел добиваться своего, не повышая голоса; и правда, чем тише и медленнее он говорил, тем больше вызывал страха. Он спал на первом этаже, в комнате, из которой велел проделать дверь в сад, чтобы попадать на улицу, не проходя по дому. Это позволяло ему держать в постоянном напряжении жену и прислугу, потому что он то вдруг возникал ниоткуда, словно иллюзионист, показывающий фокус, то вдруг таким же образом исчезал. Самым внушительным предметом мебели в его комнате был запиравшийся на ключ шкаф с оружием, тщательно вычищенным и заряженным. Эвелин ничего не понимала в оружии; в ее деревне дрались на ножах или мачете, и еще у бандитов были контрабандные пистолеты, некоторые настолько примитивные, что могли взорваться прямо в руках, но она достаточно насмотрелась боевиков, чтобы оценить арсенал своего хозяина. Пару раз она видела это оружие краем глаза, когда сеньор Лерой и Иван Данеску, его доверенное лицо, чистили пистолеты, разложив их на обеденном столе. Лерой держал заряженный пистолет в бардачке «лексуса»; в «фиате» жены и в фургоне с подъемником для инвалидного кресла, который Эвелин использовала, чтобы перевозить Фрэнки, оружия не было. По словам сеньора, нужно всегда быть готовым ко всему: если бы все мы были вооружены, меньше было бы всяких ненормальных и террористов в общественных местах, стоило бы кому-нибудь из них высунуться, как его тут же бы пристрелили; столько невинных людей погибло из-за того, что они не дождались полиции.

Кухарка и ее дочь предупредили Эвелин, чтобы она не вздумала совать нос в дела Лероя, это было бы ошибкой: из-за попыток что-либо разузнать многие из прислуги распрощались с местом. Они три года работают в этом доме, не имея понятия, чем занимается хозяин, может, ничем таким, просто он богатый человек. Они знали только, что он привозит товары из Мексики и доставляет их в разные штаты, но что это за товары, было тайной. Из Ивана Данеску слова не вытянешь, он черствый, как прошлогодний хлеб, но он был доверенным лицом сеньора Лероя, и осторожность подсказывала, что от него надо держаться подальше. Хозяин вставал рано, выпивал чашку кофе, стоя в кухне, и уходил на целый час играть в теннис. По возвращении принимал душ и исчезал до ночи, а то и на несколько дней. Если был в настроении, перед уходом бросал взгляд на Фрэнки, приоткрыв дверь. Эвелин научилась его избегать и никогда не упоминала при нем о ребенке.

Со своей стороны, Шерил Лерой вставала поздно, потому что плохо спала, проводила день, посещая курсы и клубы, приходя домой, брала поднос с ужином и шла в комнату Фрэнки, исключая те дни, когда муж был в отъезде. Тогда она пользовалась случаем, чтобы выйти на люди. У нее был только один друг — и практически никаких родственников; вне дома она посещала только разные курсы, врачей и психоаналитика. По вечерам она рано начинала пить, и к ночи алкоголь превращал ее в плаксивую маленькую девочку, какой она была в детстве; тогда ей требовалось общество Эвелин. Ей больше не с кем было поговорить, эта скромная девушка была ее единственной поддержкой, ее поверенной. Так Эвелин узнала подробности скверных отношений между хозяевами; узнала о побоях и о том, как с самого начала Фрэнк Лерой был настроен против друзей жены, как запретил принимать их у себя дома, и не из ревности, как он говорил, но чтобы защитить от вторжения свое личное пространство. Его бизнес — дело тонкое и конфиденциальное, никакие предосторожности лишними не будут. «После рождения Фрэнки он стал еще более замкнутым. Он никому не разрешает приходить, стыдится ребенка, не хочет, чтобы его кто-то видел», — говорила Шерил. Ее вечерние выходы были всегда в одно и то же место, в скромный итальянский ресторан в Бруклине, с клетчатыми скатертями и бумажными салфетками, где персонал ее уже знал, потому что она ходила туда много лет. Эвелин догадывалась, что хозяйка ужинает не одна, поскольку перед уходом она договаривалась о встрече по телефону. «Кроме тебя, он мой единственный друг, Эвелин», — говорила она. Это был художник, на сорок лет старше нее, бедный, почти спившийся, деликатный в общении, с которым Шерил ела пасту, приготовленную хозяйкой в кухне, и телячьи котлеты, запивая обычным домашним вином. Они были знакомы очень давно. Еще до замужества Шерил вдохновила его на несколько картин и какое-то время была его музой. «Он увидел меня на соревнованиях по плаванию и попросил, чтобы я позировала ему для Юноны: он писал тогда фреску на аллегорический сюжет. Знаешь, кто это такая, Эвелин? Юнона — это римская богиня жизненной энергии, силы и вечной молодости. Богиня-воительница и защитница. Он видит меня такой до сих пор, не замечая, как я изменилась». Бесполезно было бы пытаться объяснить мужу, как много значит для нее платоническое обожание старого художника: встречи с ним в ресторане были единственными минутами, когда она чувствовала себя любимой и прекрасной.

Иван Данеску был человек отталкивающей внешности и с ужасными манерами, такой же загадочный, как и его работодатель. Его роль в домашней иерархии была неопределенной. Эвелин подозревала, что хозяин побаивается Данеску почти так же, как и все остальные домочадцы, потому что однажды она видела, как этот человек кричал на Фрэнка Лероя и тот молча терпел, — в общем, они были либо партнерами, либо подельниками. Так как никто не обращал внимания на няньку из Гватемалы, ничтожную заику, она бродила по всем комнатам, словно домовой, проходя сквозь стены и проникая в самые тщательно хранимые секреты. Предполагалось, что она едва знает английский и не понимает ни того, что слышит, ни того, что видит. Данеску общался только с Фрэнком Лероем, он входил и выходил без каких бы то ни было объяснений и, если сталкивался с сеньорой, нагло разглядывал ее, не произнося ни слова, а Эвелин иногда приветствовал рассеянным жестом. Шерил остерегалась провоцировать его, потому что когда она дважды решилась пожаловаться на него, то получила от мужа затрещину. Данеску значил в этом доме гораздо больше, чем она.

Эвелин редко видела этого человека. Она работала у Лероев уже год, Шерил окончательно уверилась, что няня никогда не уйдет от Фрэнки, а Фрэнки так любит ее, что мать даже немного ревновала, и тогда предложила Эвелин научиться водить машину, чтобы та сама могла перевозить Фрэнки. В порядке неожиданной любезности Иван предложил научить ее. Наедине с ним в тесноте машины Эвелин убедилась, что чудище, как называла его остальная прислуга, был терпеливым инструктором и даже был способен улыбаться, когда регулировал сиденье, чтобы она могла достать до педалей, хотя эта улыбка была скорее похожа на гримасу, будто у него не хватало зубов. Она оказалась прилежной ученицей, вызубрила наизусть правила дорожного движения и к концу недели вполне справлялась с машиной. Тогда Иван сфотографировал ее на фоне белой стены кухни. А через несколько дней вручил права на имя некой Хейзел Чиглиак. «Это удостоверение племенное, теперь ты принадлежишь к племени американских индейцев», — коротко объяснил он.

Поначалу Эвелин возила Фрэнки в фургоне только в парикмахерскую, в бассейн с подогревом или в центр реабилитации, но постепенно они стали ездить в кафе-мороженое, на пикники и в кино. По телевизору мальчик смотрел боевики с убийствами, пытками, взрывами и перестрелками, но в кино, сидя за последним рядом на инвалидном кресле, наслаждался сентиментальными историями любви и разочарования, как и его няня. Порой во время сеанса оба плакали, держась за руки. Классическая музыка успокаивала его, а латиноамериканские ритмы ввергали в сумасшедшую веселость. Дома девушка давала ему в руки бубен или маракасы, и, когда он потряхивал этими нехитрыми инструментами, она танцевала, подражая движениям веревочной куклы и вызывая у ребенка приступы смеха.

Они были неразлучны. Эвелин систематически отказывалась от выходных дней, и ей даже не приходило в голову попросить отпуск, потому что она знала — Фрэнки будет ее не хватать. Впервые с тех пор, как он родился, Шерил могла быть спокойна. На своем особенном языке нежности, жестов и звуков, а также с помощью компьютера Фрэнки попросил Эвелин, чтобы она вышла за него замуж. «Сначала подрасти, медвежонок, а там посмотрим», — ответила она, растроганная.

Если кухарка с дочерью и знали об отношениях Лероя с женой, они никогда этого не обсуждали. Эвелин тоже не говорила об этом, однако она не могла делать вид, что ничего не знает, поскольку через близкую дружбу с Шерил была глубоко внедрена в семью. Побои всегда происходили за закрытой дверью, но стены старого дома были тонкие. Эвелин включала звук телевизора на полную мощность, чтобы отвлечь Фрэнки, у которого случались приступы тревоги, когда он слышал ссоры родителей, и нередко кончалось тем, что он вырывал у себя пряди волос. В каждой стычке обязательно звучало имя Фрэнки. Хотя его отец делал все возможное, чтобы как можно меньше обращать на него внимания, этот ребенок казался ему вездесущим, и желание отца, чтобы он вдруг взял и умер, было настолько явным, что он бросал эти слова прямо в лицо жене. Чтобы умерли они оба, она и ее монстр, этот ублюдок, у которого нет ни одного гена Лероев, в его семье не было дефективных, они оба недостойны жить, они лишние. И дальше Эвелин слышала ужасное щелканье ремня. Шерил, в вечном страхе, что сын может это услышать, пыталась компенсировать отцовскую ненависть одержимой материнской любовью.