Дима? Димка?! – у меня потемнело в глазах. Тот самый Димка, из-за которого я тут «пластинки кручу»? Он тут был, в этом самом лагере. Только он в очко не играл, он в отдельном домике жил. А этот самый старшина, который с первого дня издевался надо мной, его пельменями кормил.

– Он, наверное блатной, сынок чей-нибудь, правда товарищ старшина? Почему он в домике жил, а не как все?

– Почему блатной? Не как все, потому, что он не такой, как все. Он талант, понимаешь! В армии, я тебе скажу, таланты ценят. Если кто поёт хорошо, или на музыке играет, или художник, как Дима, незамеченным не останется. Вот и в дивизии заметили. А ты что, знаешь его? Ишь, как глазки у тебя забегали. Завидуешь? Ох, не нравишься ты мне, художник! Ладно, иди в столовую, рисуй. Там, стол свободный найдётся.

– А может, в домик можно, чтобы не мешали?

– В домик? Ну, ты наглец. Вон твой домик, – старшина показал на солдатский туалет, – ну-ка, пошёл вон!

И всё же, заданию я был рад. В столовую не пошёл. Там всё время толклись люди. Работать пришлось в душкой спальной палатке моего отделения. На единственной, стоявшей здесь тумбочке сержанта. После почти трёх месяцев мучений, я снова держал в руках коробку с гуашью и старую истёртую кисть. Наверное, это Димкина кисть, кого же ещё, – подумал я, и снова вспомнил Танечку и белую фуражку. Если его тут пельменями кормили, то не исключено, что и Танечка к нему приезжала, в отдельный домик.

Друзей у меня тут не было, дружить было некогда. А в первые дни, однажды утром, после команды подъём, я не нашёл своих сапог, и встал в строй босиком. Оказалось, что кто-то ночью выбросил мои сапоги из палатки потому, что они воняли хлоркой и дерьмом. Кто это сделал, так и не сказали. Скорее всего, это сержант, командир нашего отделения, их сам и выбросил. Другие не решились бы. Теперь, каждый раз после «игры в очко», я тщательно мыл сапоги. Но после того случая, все кто жили в палатке стали подозрительно относиться к моим сапогам, а заодно и ко мне.

Весь день в спальные палатки никто не заходил, и к вечеру Боевой листок был готов. Нарисовал знамя, горниста, и крупными буквами написал тексты, которые дал замполит. Повесил туда, куда он указал и стал ждать приговора. Листок заметили, после ужина подходили солдаты, смотрели. Горнист всем нравился. Спрашивали, сам ли нарисовал, или может, перевёл откуда-то. Некоторые заговаривали, хотели познакомиться. А замполит сказал, – упустил я тебя, упустил. Думал, «художник», это кличка такая. А ты, и правда, художник.

Признание пришло ко мне слишком поздно. Школа молодого бойца закончилась и меня вместе со всеми привезли в часть. В казарме было тесно и нечем дышать, всё заставлено кроватями в два этажа. По-русски, вокруг меня, почти не разговаривали, кругом были какие-то азиаты. Они общались на своих совершенно непонятных языках, и меня не замечали. Поговорить было не с кем. Я уже морально приготовился тянуть лямку, хоть пластинки крутить, хоть в очко играть. Однако, на третий день неожиданно вызвали в политотдел дивизии.

В кабинете сидел тот самый старший лейтенант, теперь уже капитан.

– Ну, как устроился? Как настроение? Боевое? Будет много работы, – вопросы капитана были риторическими, мои ответы его совершенно не интересовали, – сейчас пойдёшь в дивизионный клуб и найдёшь там начальника Оформительской Мастерской. Поступишь в его распоряжение. Выполняй.

В клуб я летел как на крыльях. Мастерская, мастерская! Неужели больше не нужно крутить пластинки. Клуб оказался очень приличным концертным залом с лоджиями и балконом. Говорили, что здание построено ещё до революции и акустика в нём настолько уникальная, что раньше здесь даже записывали оперные арии для граммофонных пластинок. Но однажды артисты напились, набедокурили, и с тех пор с улицы в этот зал никого уже не пускали.

Наконец, где-то за сценой удалось найти небольшие помещения напоминающие мастерскую. В коридорах клуба бродили какие-то ленивые солдаты, таскали туда-сюда стулья и прочий хлам. Я громко спросил, где найти начальника мастерской. Из боковой двери появилась фигура офицера.

– Я начальник, кто меня спрашивал? – в темноте коридора его звание разглядеть не удавалось.

– Товарищ начальник, прибыл в Ваше распоряжение, – я назвал свою фамилию.

– Дима? Ты что ли? – раздался знакомый голос, – а ты, как здесь оказался?

Да, начальником мастерской был тот самый Димка. Я сначала растерялся, потом обрадовался, увидев, наконец, первого знакомого за несколько месяцев. Димка тоже искренне обрадовался, и сходу полез обниматься. Он по-прежнему был рядовым, с толку сбивала его милицейская офицерская форма. Почему же он рядовой, если он начальник мастерской? Но спросить я не успел, Димка сам засыпал вопросами. В помещении, где мы разговаривали, какой-то солдат в зелёной, такой же, как у меня форме, ползая по полу, огромными буквами писал какой-то лозунг на большом красном, натянутом на подрамник материале. Оказалось, что он тоже был художником. Димка, почему-то звал его «Особистом». Это и была вся мастерская, всего три солдата.