— Как у наших сложится, а?

— Как пойдет игра, выиграем?

Некоторые так переживали, будто у них не было никаких забот, кроме футбола, хотя жизнь давно стерла с их лиц даже след беззаботности. Но я чувствовал, что волнение их вызвано не только ожиданием развлечения или чисто спортивным азартом, но имеет более глубокие корни, о которых большинство даже не подозревало, они существуют подспудно. Все ждали игру, словно с минуты на минуту должны были стать свидетелями чего-то сверхъестественного — в течение полутора часов судьба будет жонглировать перед ними тысячью вероятностей, тысячью случайностей, совершенно нежданных мигом раньше, а потом сразу выявит все и вынесет свой приговор. До известной степени жизнь каждого из собравшихся здесь походила на футбол, на матч, растянувшийся в десятилетия, где годами торчишь перед пустыми воротами, ждешь точной передачи и, если повезет, получишь мяч и забьешь гол. Или, наоборот, не получишь ничего, даром убьешь время, или не сможешь воспользоваться выгодным моментом, ударишь мимо цели, а второй такой возможности тебе не представится; где ежесекундно сменяют друг друга временные удача и неудача; где часто слышишь свисток судьи — глашатая определенного решения то в твою пользу, то в пользу противника; где за минуту до конца неясно, чем завершится матч, а иногда результат его ясен заранее, но ты все-таки продолжаешь игру, до последней секунды придерживаешься ее правил, потом слышишь финальный свисток — все, игра окончена, ты обязан покинуть поле…

Я уже не помню результат той встречи. Вероятней всего, наши выиграли, потому что мы вышли со стадиона в приподнятом настроении. Стоял прекрасный апрельский вечер. Воздух был пропитан ароматом цветущих акаций. Незаметно сползшие с гор сумерки осыпали город мириадами мерцающих огней. Размеряющее тепло разливалось по улицам. Счастливые болельщики расходились по домам, где каждого ожидали свои заботы. Нас было четверо — я, Каха, Вахтанг и Парнаоз. По проспекту Руставели прогуливались толпы народу. Прелестные девушки, как ожившие после зимы лани, проносились мимо нас. Нам захотелось продлить удовольствие, захотелось любви этих стройных длинноногих девушек, но кто преподнесет нам таких красавиц? Выпить — гораздо проще. Вахтанг и Парнаоз ненадолго испарились, достали где-то денег, и мы завернули в ресторан «Тбилиси». Огромная люстра на потолке сверкала так ослепительно, как будто весна вошла и в это здание. С эстрады гремела музыка. Приятным ароматом вин и шашлыков тянуло от каждого столика, за которыми расположились веселые люди. Пьяный верзила, раскинув саженные руки, пытался пуститься в пляс перед эстрадой, но друзья повисли на нем, не давая развернуться. Я пробирался вслед за ребятами, приметившими свободный столик. Чей-то бас окликнул меня по имени, я обернулся, увидел в центре зала приветственно вскинутую руку и узнал Ладо, старого друга моего дяди Арчила. В свое время этот Ладо был известным борцом, многократным чемпионом мира, красой и гордостью грузинского спорта. В настоящее время он являлся влиятельным скульптором и архитектором, но его искусство значительно уступало былым спортивным достижениям, за которые вся Грузия по сей день знала и уважала его. Когда я подошел, он — успевший уже изрядно нагрузиться — по обыкновению стиснул меня в объятьях и расцеловал. Потом придвинул стул, усадил меня рядом с собой и представил сотрапезникам:

— Племянник Арчила, дорогого друга моей юности. Вот это был парень! Мы вместе отправились на фронт, вечная ему память!

И предложил всем выпить за моего дядю. Денежные тузы восседали за его столиком, это ощущалось по их сытым физиономиям: людям с большим карманом всегда присуще особое выражение лица, дерзкое, надменное, хищное, чем они сразу отличаются от робкого бессребреника. Все с почтением выпили за Арчила, разумеется, только из уважения к тамаде, до этой минуты никто из них, вероятно, не знал моего дядю и имени его не слышал. Он погиб совсем молодым. Невольно я поглядел на Ладо и удивился, что этот седовласый мужчина — сверстник моего юного, боготворимого дяди, тогда как мне самому исполнилось столько же лет, сколько было Арчилу.

Тем временем Ладо преподнесли десять бутылок вина от соседнего столика. Как всегда, взоры всего зала были обращены на Ладо, будто все присутствующие домогались его внимания. Мне казалось, что многие завидуют мне. И эти бутылки прислали специально, чтобы Ладо заметил их, и, хотя немного погодя выяснилось, что наш тамада не имел ни малейшего представления, кто такие были его почитатели, он все-таки с чувством произнес в их честь громогласную здравицу, предварительно спросив у одного из приятелей: «Что это за люди?» А неизвестные благодетели, покинув свой столик, с полными стаканами в руках окружили нас. Конечно, и нам пришлось подняться, согласно ритуалу. Вот тогда и выяснилось, что кто-то из них где-то и когда-то сиживал за одним столом с Ладо. Та компания сочла это обстоятельство достаточным поводом для того, чтобы прислать вино, а затем и самим присоединиться к нашему застолью. Они наперебой объявляли себя поклонниками таланта и искусства Ладо. Разумеется, Ладо был достоин всяческого уважения, но стоило посмотреть, что бы прислали ему, не сияй над ним ореол чемпионских званий. Как художник, Каха намного превосходил талантом Ладо, но он скромно сидел где-то в уголке позади нас, и ни один человек в этом зале не подозревал о его существовании. Впрочем, эти люди не имели ни малейшего представления также о таланте и работах Ладо, искусство вообще не интересовало их. Они льнули к нему, как к популярной личности, известному борцу и кутиле. Слов нет, Ладо был человеком достойным, но беда в том, что не меньшим почетом пользуются у нас и личности, известные неблаговидными делами.

Я выпил за здоровье всех присутствующих и откланялся. Когда я проходил по залу, многие провожали меня любопытными взглядами. Подвыпившие друзья ворчали, что я так надолго застрял за чужим столом:

— Что такое, Тархудж, забыл про нас?

— Э, милый, столько времени не мог выбраться оттуда?

И этих колола мелкая зависть. Где-то в глубине души и они досадовали, что знаменитый Ладо был близко знаком не с ними, а со мной. Но через несколько минут нам преподнесли десять бутылок вина, и от их недовольства не осталось и следа.

— Это вам от друзей Ладо, — поклонился официант в черном смокинге. — Вы будете Тархудж, не так ли?

Мне стало смешно. Ради чего старались эти достойные мужи? Верно, думали потрафить Ладо. Я был еще трезв и прекрасно понимал, что широкий жест незнакомых людей являлся хитроумным проявлением своеобразного подхалимства. Смысл презента был совершенно ясен: они красовались перед Ладо, а вовсе не добивались моей благосклонности. На меня им было плевать. Тем не менее я не подумал отвергать подношение.

— Передайте им мою благодарность! — я оглядел обрадованных ребят. Причиной их радости было непредвиденно полученное вино, а его преподнесли мне, и я сам себе показался поистине уважаемой персоной, горделиво приосанился и в этот миг заметил в углу, неподалеку от нашего столика, старую, уставшую от работы и ресторанного гомона уборщицу, которая дремала, притулившись на краешке стула…

Мы выпили по нескольку стаканов. Гудел ресторан, гремела музыка, вино и весна дурманили голову. За одним из столиков я заметил известного рецидивиста, парня моего возраста. Звали его Гиви. Я знал в лицо этого субъекта, на счету которого числилось несколько раненных ножом и, чтобы не тратить лишних слов, добавлю одно — от него можно было ожидать любой подлости. Я удивился, обнаружив его здесь, потому что был уверен, что он сидит в тюрьме. Последний раз он смертельно ранил кого-то, но, видимо, врачи спасли его очередную жертву, и, как часто бывает, Гиви помиловали. Окруженный собутыльниками, он поглядывал вокруг грозным и мутным взором. Даже улыбка его была неприятной, но все за столом так лебезили перед ним, словно лицезрели выдающуюся личность, знаменитую добрыми делами, а не прожженного головореза, известного беспричинной злобой и подлостью… Я посмотрел на Каху. Держа в руках изрядный кус шашлыка, он грыз непрожаренное мясо. Дремлющая в углу уборщица не могла дождаться, когда закроют ресторан и разрешат ей уйти домой. Лица кружились передо мной, будто я сидел на карусели.

Наш пир продолжался. Мы уже покончили с половиной присланных бутылок. Народ постепенно расходился, столики пустели. Иногда тушили верхний свет, потом зажигали снова. Поднялся и тот стол, где верховодил Ладо. Широким, богатырским шагом направился он к нам в сопровождении нескольких «адъютантов». Мы встали. Подняв стакан, Ладо долго желал нам счастья. Бас его громом раскатывался по залу. И свита его сочла необходимым обратиться к нам с медовыми речами. Они вспомнили моего Арчила: «У тебя был такой дядя, что ты не можешь быть плохим!». Их пустословие и показная сердечность раздражали меня, а тупые физиономии были неприятны. Затем Ладо сгреб меня и моих восхищенных друзей и расцеловал каждого. Незнакомые «адъютанты» последовали его примеру. В это время Ладо пригласили к тому столику, где восседал этот подонок Гиви. Мне почему-то захотелось под предводительством Ладо пинками выгнать эту свору из зала. Но он, разумеется, в окружении сопровождающих лиц тут же направился к ним, чем вызвал там всеобщую радость. В конце концов все смешалось. Дружки Гиви подскочили к нам, пригласили нас за свой стол, всучили стаканы; пили за наше здоровье, и мы пили за них, кто-то обнимал меня, клянясь в вечной любви и дружбе. Ладо ревел в полный голос, Парнаоз целовал Гиви, как любимого брата, Вахтанг кому-то изливал душу, только Каха спокойно держался в стороне, насмешливо глядя на эту картину. Один из Гивиных собутыльников, преждевременно облысевший парень с коварным лисьим лицом, назвавшийся Тамазом, воспылал ко мне исключительной любовью. Его покорный, настороженный взгляд и угодливая улыбка, характерная для подхалимов, вызывали во мне жалостливое чувство, я жалел его за то, что он был льстецом. Может быть, он и сам не хотел или ему не нравилось быть льстецом, но что поделаешь, он был создан таким. Я обнял его, будто хотел ободрить, хотя не совсем понимал, почему он нуждается в моем ободрении, и так, обнявшись, мы вышли из ресторана. Впереди, бася на всю улицу, шествовал Ладо, Парнаоз, повиснув на руке Гиви, не умолкая, клялся ему в любви и преданности. Поведение Парнаоза мне не понравилось.