— Нет, нет, — отрезал уверенный в себе писатель. — Это невозможно, это погубит экспозицию!

Наш Парнаоз уже восседал во главе стола. Ему вручили огромный рог. Держа его на отлете, он гордо оглядывал стол. Пока рог наполняли вином, я наблюдал за Парнаозом, потешаясь в душе. Он любил пиры и за столом чувствовал себя как рыба в воде. Громко пожелав своему родственнику в скором времени защитить и докторскую, Парнаоз выразил надежду, что стол, накрытый по сему поводу, намного превзойдет нынешний.

— Хотя, — подчеркнул он, — и на сегодняшнем столе мы найдем все, кроме птичьего молока. Желаю вам птичьего молока! — закончил свою речь Парнаоз и приник к рогу. Оторвавшись от него, протянул мне уже пустым с возгласом:

— Аллаверды [36] к моему Тархуджу!

Я начал было отнекиваться, впрочем, понимая с самого начала, что отвертеться не удастся. Хозяева пристали, что один рог выпить необходимо.

— Не могу! — отказывался я.

— Должны смочь, должны! — загудели со всех сторон.

«О чем ты думал, идиот, когда перся сюда?» — выругал я себя в душе.

— Пей, предводитель пьяниц, подравняемся! — как дикарь, орал Парнаоз. Раз он привел меня сюда, то искренне старался оказать мне всяческое уважение. Я не стал упорствовать и поднялся. Лучше было выпить, чем терпеть все эти подзуживания и насмешки, хотя я не мог поручиться, что не свалюсь под стол от этой лошадиной дозы. Поднеся рог ко рту, я медленно начал вливать в глотку тяжелую, как свинец, холодную, неприятную жидкость, которую давно отвык пить в таком количестве. Уставясь обреченным взглядом в побеленный потолок, я еле удерживался на ногах от головокружения; дыхание захватывало, холодный пот прошиб меня, вино никак не кончалось, текло и текло, и осушив в конце концов свою мученическую чашу, я застыл с обалделым лицом, чувствуя, что улыбаюсь бессмысленно и глупо, как клоун перед многочисленными зрителями, только что проткнувший гвоздем щеку. Ободряющие крики отрезвили меня. Рог у меня отняли и вручили Кахе. Все кружилось перед глазами, я сел и подумал: посмотрим, как наш Каха поднимется завтра в девять, представил разъяренное лицо Зуры, но ничто уже не заботило меня, не тревожила и смерть дяди Ираклия, чье безжизненное тело в полосатой пижаме на миг возникло перед глазами (когда я думал о завтрашнем дне Кахи) и тут же забылось. Удивительное чувство покоя охватило меня. Остановившимся взглядом смотрел я на жениха Мери, сидевшего напротив, который с таким деловым и серьезным видом копался в тарелке, словно накладывал резолюцию. Сидящие по соседству молодые женщины разбирали выступление нового эстрадного ансамбля, если не ошибаюсь, ансамбль назывался «Пестрая бабочка». Каха опорожнял рог. Наконец опорожнил, слава богу! Вежливый писатель стыдливо улыбнулся и пошутил:

— В месяц август, пятого дня, в субботу, хроникона шестидесятого и тринадесятого года, по календарю исмаилитов — двести тридцать девятого, Буга-Турок сжег град Тбилиси, поймал амира Сахака и убил; того же августа, двадцать шестого дня, в субботу же, Зирак-шейх схватил Каху и брата его Тархуджа и утопил их в вине…

Эту шутку, вернее, своевременное проявление эрудиции женщины встретили бурным восторгом, что, как я заметил, не очень понравилось Кахе:

— Кого вы подразумеваете под Зираком? — вызывающе уставился он на писателя.

— Парнаоза, — остроумно ответил тот.

Смех и аплодисменты были ему наградой. Но тут вмешался жених Мери:

— Вы ошибаетесь, товарищ, сегодня воскресенье, а не суббота.

— Я, батоно, процитировал надпись на Атенском Сионе, — любезно пояснил писатель и улыбнулся.

— А-э, прошу прощения! Я как работник промышленности не очень хорошо знаю грузинскую историю, — оправдывался незадачливый ухажер.

Несмотря на то, что и Мери неважно знала историю Грузии, ей стало неудобно за маленькую оплошность жениха, и она покраснела. Пир продолжался, затянули песню.

— Когда приехал, Тархудж? — спросила Мери с вежливой улыбкой.

— Вчера.

— Долго пробудешь?

— Ночью уезжаю.

Ее жених метнул на меня грозный взгляд, кто это, мол, беседует с моей невестой, но так как беседа была безобидной, он успокоился, достал пачку американских сигарет и закурил. Мери уже болтала с соседкой. Гордо вытянув руку, она демонстрировала перстни, украшавшие длинные, ухоженные пальцы.

— Что за прелесть, какие перстни! — не скрывала восхищения соседка.

— Мне их Марлен купил, — Мери благосклонно посмотрела на жениха.

— Чья работа?

— Коте Данибегашвили. Сейчас он лучший ювелир в Тбилиси! — Мери окинула гордым взглядом свои кольца.

За столом уже стоял невыносимый галдеж, и внезапно все голоса перекрыл громогласный призыв Парнаоза:

— Тихо, товарищи! Я не могу понять, чей стакан в чьей руке!

Все разом смолкли.

— За соседним столом провозгласили тост за Грузию! — спокойно произнес Парнаоз. Как я заметил, он собирался захватить руководство за нашим столом, хотя мы пришли намного позднее остальных. Но это обстоятельство ничего не значило для нашего друга. — Мне кажется, что все мы единодушно присоединимся к этому великолепному тосту, прошу вас подняться, друзья!

Мужчины встали. Парнаоз поднял чайный стакан. У всех был такой серьезный вид, будто готовились принести присягу.

— Из этого маленького сосуда я хочу выпить за нашу великую родину, — трафаретной фразой начал Парнаоз и продолжал патетическим тоном, как того требовал обычай и порядок застолья. — Да здравствует наш прекрасный народ, наша природа, пленительные горы и долины, которые выращивают достойных сыновей отчизны!..

Тут Каха не к месту хохотнул, и все укоризненно обернулись на него, но Парнаоз пренебрег этим незначительным инцидентом и так же бойко продолжал: