Шрифт:
— Сколько народу погибло, правда? Скажем, и я там умер… А это моя вторая жизнь… Настоящая находка, да, апла?
— Конечно, сынок.
Сын Епраксии заметно оживляется, как будто в самом деле нашел вторую жизнь.
Мясорубка визжит, стол скрипит.
Мать и сын долгое время молчат. Сын Епраксии задумывается и снова мрачнеет.
— Не надо было тебе выходить за отца, апла… Вот откуда все наши беды. Не обмозговала ты это дело. Ну, скажи, зачем пошла за него, зачем? — вновь распаляется он.
— Почем я знаю. Я не хотела, сестры заставили. Что я могла поделать? Беспомощная сирота.
— Нет, сплоховала ты, чего уж там, — перебивает он ее.
— Приезжал он на фаэтонах вместе с зурначи, играли под нашими окнами, из револьверов стреляли в воздух… Проходу он мне не давал, — рассказывала старая Епраксия, и голос ее доносился откуда-то издалека, оттуда, где сейчас находились ее мысли.
— А ты бы о детях подумала.
— Теперь уж поздно говорить об этом, сынок, ни к чему… Отец давно умер, ушел от нас…
— А потом эта болезнь меня настигла… и заперла на десять лет дома, — продолжает сын.
У Епраксии в горле застревает комок.
— А ты считай, что десять лет просидел в тюрьме. Сколько пересидело народу!.. Дело житейское…
Пожилой сын Епраксии вновь смягчается.
— Значит, в тюрьме, говоришь? Почему бы и нет… Положим, десять лет провел в тюрьме, — произносит он и снова впадает в задумчивость.
— Нет, не надо было тебе за отца выходить. С того все и началось. Совсем ты обо мне не подумала, ну нисколечки.
Пожилой сын Епраксии возвращается в свою комнату. А старая Епраксия продолжает возиться на кухне. Мысли ее далеко. Ей вспоминается тот день, когда она отправилась с женихом в церковь, да еще шумное солнечное воскресенье, когда на фаэтонах повезли крестить сына в далекую горную церковь. А потом она представляет тот час, когда ее повезут на городское кладбище. Отдохнет, забудет обо всем. И вдруг ей кажется, что все это — и муж, и фаэтоны, и недавний разговор все же не исчезнет. Все это будет, останется навечно… Только вот на этой стороне, а сама она будет на той. И что все это останется в памяти мира.
Подушка Алексана
Мы жили в подвальном помещении, а на штанах моих вечно красовались заплатки.
Мой дядя Алексан жил на втором этаже, и все в их комнате было мягкое, пушистое.
Когда у нас нечего было есть, я поднимался к дяде… Дождя самого не видать было, но земля была мокрая, и в лужах то и дело возникали маленькие лунки. Наше жилье совсем затопило, в нашей комнате шипел-фырчал примус, и моя матушка сидела возле стола пригорюнившись. Самая печальная штука на свете — голос примуса дождливым вечером.
По витой лестнице я поднялся на второй этаж. В доме моего дяди на всех стульях имелись маленькие подушечки, а на тахте их лежало видимо-невидимо.
В комнате этой ходили разувшись, в одних носках. Алексан, мой дядя, сидел, утопая в подушках, подогнув ноги по-турецки, и перебирал в руках четки.
— Девушка, а ну-ка для нашего Арташа чай сообрази, — сказал мой дядюшка и разгрыз кусок сахара.
Жена моего дяди Ерануи отложила в сторону маленькую подушечку, которую до этого шила, и поднялась с места.
— Подушек-то у вас сколько, — вырвалась у меня.
— Э-э-э, парень… Ты бы в Карсе у нас видел… сколько их было…
В комнате было тепло. На столе стояло варенье. Вкусно пахло чаем.
— Вот эта подушка с нами из Карса приехала, — сказал Агван, сын дяди.
— Из самого Карса? — удивился я. — Не может быть…
— Отец, расскажи ему…
— Про подушку? Да, душа моя, эта одна из Карса… — и он поднес подушку к своему лицу.
Подушка действительно отличалась от других. Чувствовалось, что все остальные подушки старались делать по этому образцу, но она все равно отличалась от всех прочих, а уж чем, не могу сказать.
— Убегать трудно было? — спросил я.
— Э, хорошо тебе, парень, что не видел всего этого. Кому повезло, тот уцелел, остальных так тряхануло, что и не сказать, сначала в городе, потом в пути… Золотом дороги вымащивая, шли мы… да…
Алексан поднял крупную, пухлую руку и повел ею в воздухе, как маятником.
— Чего-чего не было… Десять золотых я дал одному турецкому аскяру, чтобы позволил разбитую телегу взять, еще двадцать золотых другому аскяру дал, чтоб не трогал нас… Набились в колымагу все невестки, братья мои…