Шрифт:
«Удивительные люди есть в твоей стране, — говорил Гак, — трагические и в такой же степени смешные…»
Мисак уважал Гака за то, что он был старше, и за то, что говорил умные вещи.
«Есть в тебе что-то такое, Мисак… Может, обычное, но в то же время сложное… У тебя душа отца семейства…»
Мисак по-своему воспринимал понятие «отец семейства». Гак попросту все усложнял. Но Мисаку это нравилось. Слова Гака оставляли в нем неизгладимый след: «Миру нужны отцы семейств. Нужны они и народу Мисака. В этом есть великая мудрость. Люди бегут друг от друга, потом убегают от самих себя. Нет во всем этом ни на грош ума. Но приходят отцы семейств и собирают, сплачивают вокруг себя людей. На них, на отцах семейств, держится мир — на отцах маленьких семейств. Трудное это дело — составить семью. Но есть большая закономерность в том, что все же всегда находятся люди, которые могут это сделать. И дай бог терпения и силы отцам семейств… Горе тому народу, у которого нет отцов семейств…»
Валя Вайнштейн часто приходила к Мисаку. Садилась, смотрела на него, грустила:
— Эх, Миси, был бы ты моим, как бы тебя любила!..
— Вот отбуду срок, придешь ко мне в гости, — говорил Мисак, — теща моя такую кюфту сварит — пальчики оближешь.
— Эх, Миси! — вздыхала Валя. Потом смотрела на него странным взглядом, выкуривала папиросу и добавляла: — Выйду отсюда, стану назло тебе жизнь прожигать. Потом снова вернусь сюда. Пусть тебя совесть мучает!
Мисак вспоминал «аджан» Петроса, тяжело вздыхал.
— До каких же пор жену свою будешь любить? — спрашивала Валя Вайнштейн. — Она, наверное, черная, волосатая…
Мисак бледнел, сжимал губы.
— Ладно, ладно, больше не буду, — успокаивала его Валя.
Семнадцатого декабря Мисака освободили.
Мисак обнялся с Гаком, с Валентиной… Она смотрела на него безнадежным взглядом.
В поезде он долго и много раздумывал…
В чемодане были гостинцы для Авогадро, Фарадея, Ермон, Татоса и Ребеки.
Снова собрались вокруг Мисака рассеявшиеся члены его семьи, и дыхание их оживило дом. Ребека привезла из деревни Авогадро и Фарадея. Там, у жены своего брата, она нашла приют.
Как в тот, последний, день, на Авогадро были девчоночьи чулки и на одной ноге чулок сполз ниже колена. А Фарадей был в огромной, налезавшей на переносицу кепке.
Смотрели все они на Мисака спокойно, может, несколько удивленно.
«Трудно пришлось семье без меня», — с болью в сердце подумал Мисак. Потом он подтянул чулок на ноге Авогадро, Фарадею сдвинул шапку на затылок.
— Главное, чтобы ребенку тепло было… — пробурчала Ребека.
Татос устроился сторожем в одном из учреждений, там и ночевал в комнате, где топилась печка. А Ермон работала на макаронной фабрике далеко от города и потому решила провести зиму в общежитии…
Мисак открыл чемодан, откинул крышку, и все бросились к нему. Немного спустя каждый держал в руках то, что ему предназначалось, но дети еще долго не сводили глаз с опустевшего чемодана.
— Сними эту шапку, на кого ты в ней похожа?! — сказал Мисак, поглядев на Ермон.
— Уже не нравится, да? — сказала тикин Ребека, как бы шутя, но с плохо скрываемым недовольством. — Ясно, ясно… Там небось с красивыми девушками погуливал…
Мисак присел на корточки, обнял Авогадро и Фарадея. Тонкие их ребра убегали из-под его огрубелых пальцев.
— Ермон, — сказал Мисак.
— Аджан? — протянула она.
И словно ударили Мисака по голове. Вдруг показалось, что держит он в объятиях не своего, а Петросова сына. Разжал руки, поднялся…
— Ну-ка признайся, соскучился по голосочку своей женушки? — сказала Ребека.
Ермон смущенно повела глазами, опустила голову.
А Мисак был весь в напряжении, думал о чем-то другом.
— Не обнялись даже, — пробурчал Татос.
— Деньги, которые я высылал, получали? — спросил Мисак после долгого молчания.
— Да, Мисак джан, но их ненадолго хватало, — сказала Ермон и подняла на него засветившиеся сквозь слезы глаза.
— Когда в доме нет мужчины — нет и дома. Один только запах мужчины чего стоит! — сказал Татос.
…А во дворе жена Петроса проклинала возвращение Мисака.
Второе возвращение. 1945 год
Мисак все чаще и чаще подходил к окну вагона. А когда появились пейзажи, чем-то напоминающие Армению, он уже не мог оторваться от окна.
Папиросы его лежали в немецкой металлической коробке, в которую он с трудом протискивал два пальца. И с таким же трудом, с каким вытаскивал он папиросы из этой узкой коробки, вытаскивал он из памяти своей мысли о прошедших днях. Перед глазами его была вся семья — Ермон, Фарадей, Авогадро, Карине, Ребека… Девять душ. Те девять душ, к которым спешил он сейчас…
В переполненных вагонах поездов, в окопах, среди дымящихся развалин, на печальных дорогах войны эти девять душ виделись ему, как девять свечей: пожелтевшие, исхудалые тела и бледные лица — трепещущие огоньки.