Джонди стоял у самого обрыва и смотрел на сбегающую к реке тропинку. Кваци тоже смотрел на тропинку. И люди Хурциа, — кроме них, никого не было на берегу, — смотрели туда же.

Нати направилась к Джонди. Она прошла мимо Кваци, приблизилась к Джонди и остановилась чуть позади него. И тут она увидела: по узкой, извилистой, стремглав сбегающей к Ингури тропе вооруженные чужаки, те самые, которых так боялась Нати, вели пленных. На глазах у пленных были повязки, рты заткнуты кляпами, а руки загнуты назад и связаны. "Куда это они ведут наших? И почему Джонди…" Она не додумала этой мысли, она отбросила ее прочь, как уже не нужную, — и глаза, и душа ее прозрели в один и тот же миг. Если за мгновение до этого ей еще казалось, что она видит сон, дурной, кошмарный сон, то сейчас она увидела все таким, каким оно было, — и чужеземцев, угоняющих ее земляков, и Джонди, и себя…

О, лучше бы ее глаза не видели. Она готова была бежать без оглядки, такое это было страшное открытие.

— Нати, — жалобно позвал Гудза, и она увидела за изгибом тропы брата. Один из чужаков ударил мальчика по голове, Гудза пошатнулся и едва не свалился в Ингури.

Нати вскрикнула.

Джонди быстро, словно его ужалила змея, обернулся. Он хотел сердито прикрикнуть на женщину, убирайся, мол, но, встретив ее полный презрения и ненависти взгляд, не решился. Лицо его побледнело. Он испугался и рассердился за это на самого себя. Рука его привычно потянулась к пистолету — видимо, он забыл, что оставил все свое оружие в пацхе. Джонди понял, что его движение не ускользнуло от Нати, он видел, как презрительная усмешка тронула ее губы.

Впервые их глаза встретились — глаза Нати и глаза Джонди. Нати впервые глядела в его глаза и ужаснулась: такие они были холодные и бесцветные.

Позади Джонди была пропасть. Перед ним стояла Нати и не сводила с него ненавидящих глаз. И этот бессердечный, но отчаянно смелый человек дрогнул. Жалкая улыбка исказила его губы.

"Улыбнулся, — подумала Нати, — теперь он улыбается. Господи, что это так ослепило ее, как она могла спать с этим работорговцем, как могла целовать его?"

Вдруг руки Джонди раскрылись, словно для объятия, и Нати вспомнила: так уже было не раз. Таким он виделся ей в водяной пыли у водопада и в лунной пыли, там, в его пацхе. И, ужаснувшись при мысли, что сейчас Джонди в самом деле может ее обнять, Нати изо всех сил ударила его кулаком в грудь.

Джонди пошатнулся, вскинул руки, чтобы сохранить равновесие, но движение это оказалось слишком резким, и он полетел в Ингури.

— Хат! — послышался восхищенный голос Кваци.

Нати медленно повернулась к нему.

— Ткаши-мапа, — сказал Кваци. — Ткаши-мапа! — И в два прыжка опередил Нати, когда она бросилась к тропинке.

— Уже поздно, Нати, они уже на пароме, а на ту сторону нам пока хода нет.

Внизу, на тропе, уже никого не было, а за выступом скалы, о которую с грохотом разбивались волны, тропа ныряла в густые прибрежные заросли, и ее уже нельзя было разглядеть.

— Десять человек он отпускал домой, а в пять раз больше продавал, — тихо сказал Кваци.

Позади него стояли люди из отряда, которым еще минуту назад командовал Джонди Хурциа, и во все глаза смотрели на ткаши-мапу, лесную царицу, как назвал эту девушку Кваци. Смотрели сначала молча, а затем заговорили — одни одобрительно, иные растерянно, иные зло.

А Нати ничего не слышала, никого не видела, слезы застилали ей глаза, а отчаянный крик Гудзы все еще звучал в ее ушах, заглушая и тихий голос Кваци, и все другие голоса.

1968

Перевод Э.Фейгина

Девушка стояла на краю канавы… В одной руке у нее был кувшинчик, заткнутый кукурузными листьями, в другой — увязанный в платок полдник.

— Не надо, — сказал парень.

Он стоял в канаве, опершись на черенок лопаты. На его лице, разгоряченном от солнца и тяжелой работы, сверкал пот. — Мне и своей еды хватает. — По-мегрельски он говорил плохо, а когда сердился — так и того хуже.

Из-под челки волос, упавших на лоб девушки, ласково глядели на парня большие голубые глаза.

— Нет, не хватает, шони [18] , — сказала она упрямо и присела на землю, выброшенную из канавы. — Хозяйским хлебом не насытишься.

— Отцепись ты от меня, девчонка! — Вместо угрозы в голосе парня невольно прозвучала мольба. — И за что только наказал меня бог! Зачем нанялся я к Катран-батони!

— Ты жалеешь об этом, шони? — Девушка окинула его грустным взглядом.

— Не надо было мне наниматься к Катран-батони…

— Вот что, шони, я немножко посижу с тобой. — Тряхнув головой, Циру отбросила назад волосы, улыбнулась парню, и на ее загорелом лице блеснули белые зубы. — Ты только не сердись, шони, я побуду с тобой совсем немножко. — Она развязала платок: в тыквенный лист была завернута горячая кукурузная каша — гоми с вплавленным в нее сыром. Сняла крышку с горшочка, до краю полного фасоли. — Это я сама заправила фасоль, шони.

— Я потому и не хочу, что ты сама заправила, — ворчливо отозвался парень. — Теперь-то ты уйдешь, наконец?