Шрифт:
«Да, — поддержал его Гоча, — у всего есть свое место…»
«Вы абсолютно правы, — согласился капельмейстер, — он дирижировал оркестром и говорил одновременно, — но вспомните, разве траурный марш Шопена был написан для панихид?»
«У всего должно быть свое место, — повторил профессор. — Шопен тоже заявил бы протест».
«У всего есть свое место, — повторил Гоча. — И я заявляю протест».
— Стой! Стой! — глухо донесся сзади оклик солдата. Гоча перебежал улицу и бросился к трибуне.
— Стой! Стрелять буду! — Солдат, конечно, просто пугал Гочу.
Гоча летел, словно на крыльях.
— Стой!
Гоча обежал трибуну, пробрался между оркестрантами и вытянулся перед капельмейстером. Тот взглянул на него удивленными голубыми глазами.
— У меня к вам дело! — крикнул Гоча, стараясь перекричать оркестр.
У капельмейстера сделалось испуганное лицо. Наверное, он подумал, что с его семьей стряслось что-нибудь недоброе. Он украдкой взглянул на офицеров, стоящих на трибуне, показал оркестру, чтобы играли без него, и отвел Гочу в сторону.
— Что случилось? — Вопрос прозвучал как мольба не сообщать ничего дурного.
Гоча не знал, с чего начать.
— Я… я… автор этого марша…
Капельмейстер так и застыл на месте, вникая в смысл сказанного.
Некоторое время он стоял, будто онемев, а потом его взволнованные, ожидавшие беды глаза прояснились. Лицо оживилось, стало добрым и ласковым. Он, видимо, ужасно обрадовался, что ничего дурного не случилось, а просто перед ним стоял молодой композитор…
— Что вы говорите? Очень приятно… Я давно хотел с вами познакомиться. Вы написали прекрасный марш…
— Меня интересует… — начал было Гоча, но капельмейстер не слушал его, торопливо говорил, помогая себе руками, и все поглядывал в сторону трибуны.
— Прекрасный… Всем очень нравится, весь гарнизон знает его на память.
— Я хотел выяснить…
— Весь гарнизон! Даже слова какие-то придумали… Я случайно наткнулся на ваши ноты в магазине… Блестящая музыка… Я сам переделал ее для духового… По-моему, удалось… Теперь у меня нет времени, к сожалению… я и так нарушил дисциплину… Простите… Заходите как-нибудь в Дом офицеров. Хотя бы завтра… В час дня у меня репетиция… С удовольствием побеседую с вами…
— Я пришел затем, чтобы…
— Не забудьте, завтра в час!
Гоча невольно взглянул на часы. Без пяти восемь.
«Гуранда!!»
— Заходите обязательно… Я вас буду ждать… А марш в самом деле замечательный!
«Я совершенно забыл о Гуранде!»
— А теперь простите, мне надо идти… — Капельмейстер повернулся и быстро направился к оркестру.
Гоче казалось, что он целый век не думал о Гуранде…
Он совсем забыл, что они должны пойти в кино.
3
По лестницам Гоча взбежал так, как бросаются в высокую волну пловцы, перепрыгивая сразу через три ступеньки. Он, как канат, тянул на себя перила и взбегал все выше… Второй этаж… третий… Дом начал медленно кружиться… четвертый… Он нажал кнопку звонка — и не отпускал. Быстрые шаги, скрежет замка и лицо тети Кето, удивленное, испуганное.
— Гоча?! Что случилось? А где Гуранда?
— Разве ее нет дома?
— Господи, конечно, нет — она ушла в кино, вы же собирались вместе?
— Она должна была меня ждать…
— Она ждала, а потом сказала — наверное, что-то случилось, раз он не пришел, или я не так поняла и мне нужно было стоять у кино… Минут двадцать, как она ушла. — Тетя Кето вдруг замолчала, испытующе заглянула Гоче в глаза. — Скажи мне правду, ничего не случилось?
— Да нет, ничего, — махнул рукой Гоча.
— Почему же тогда ты так взволнован? На тебе лица нет.
— Я просто устал, тетя Кето…
— Подожди, я пойду с тобой…
— Не надо.
— А где она сейчас может быть?
— Я ее найду… Наверное, она ждет меня у кино, вы не беспокойтесь. Ничего не случилось.
Гоча спустился по лестнице.
— Пусть она обязательно позвонит.
— Хорошо.
Гоча сбегал вниз и чувствовал, что мать Гуранды смотрит на него сверху, встревоженная и обеспокоенная.
На улице уже сгущались сумерки. Толпились люди, сновали машины. Гоча стал искать зеленый глазок такси. С четырех сторон неслись к перекрестку автомобили, автобусы и троллейбусы и во все четыре стороны продолжали свой путь дальше. Они обгоняли друг друга, сворачивали, тормозили. Иногда какой-нибудь водитель высовывался из кабины и сердито бранился. Время от времени пронзительный милицейский свисток раскраивал уличный гул, и тогда какая-нибудь из машин покорно останавливалась, словно завороженная и лишенная силы.