— Да, там же.

— Ахметели Отари!

— Здесь! — испуганно вскочил с задней парты высокий мужчина.

— Как твои дела? Все так же увлекаешься спортом?

— Нет, теперь уже не приходится.

— Что ты делаешь?

— Я тоже стал преподавателем. В спортивной школе преподаю баскетбол.

— Бибилеишвили Ладо!

— Здесь!

Я собралась перейти к следующей фамилии, когда…

— Ладо, что это такое? — У меня это получилось так строго, что с детства застенчивый Ладо совсем заробел.

— В чем дело?

— На предыдущем уроке… то есть пятого мая тысяча девятьсот тридцать пятого года ты получил двойку по алгебре. Ты что, не собираешься ее исправлять?

— Он исправил! Читает лекции по высшей математике…

— И сам уже двойки ставит, — раздались голоса с разных сторон.

— Геловани Зейнаб!

— Здесь! — встала невысокая женщина с голубыми глазами.

— Ты вышла замуж?

— Да.

— Дети есть?

— Сын. — Она улыбнулась.

— Заридзе Шота! — Это был мой любимый ученик.

— Здесь!

— Шота, ты помнишь, с кем сидел на парте?

— С Датико.

— Вот и пересядь, оставь Зейнаб в покое.

Все засмеялись, но хохот Ладо Бибилеишвили перекрыл общий шум.

— Пусть сидит, он в нее с детства влюблен!

Вдруг отворилась дверь и в класс заглянул мужчина со светлыми усами.

— Можно? — спросил он, лукаво улыбаясь, и я сразу вспомнила своего ученика, который всегда опаздывал. Не дожидаясь ответа, он сделал три-четыре больших шага и крепко обнял меня.

— Почему ты опоздал? — Я указала ему на пустую парту. Он виновато опустил голову и нахмурил брови:

— Ребенок у меня заболел… пришлось ехать за врачом…

Все засмеялись…

Женщина в черном вдруг замолчала, наклонилась вперед, и лицо ее, до сих пор бывшее в тени, попало в полосу света.

— Вам не скучно?

— Нет, что вы, — поспешила ответить Нино и, словно пользуясь короткой передышкой, встала и поглядела на крепко спящих детей. Потом закрыла окно и сказала: — Продолжайте, прошу вас!

— Это педагогическая привычка: если бы даже вы меня совсем не слушали, я все равно должна кончить, — извиняющимся тоном произнесла рассказчица. — Одним словом, я проверяла список, и каждый из моих учеников давал мне короткий отчет о своей жизни. Со смехом вспоминали они мелочи, из-за которых в свое время им крепко от меня доставалось, признавались в шалостях, мне до сих пор не известных. Я слушала своих ребят и вспоминала, вспоминала… я волновалась и чувствовала себя помолодевшей на двадцать лет. И учеников своих я представляла подростками, и картины прошлого оживали перед моими глазами: вот кто-то из ребят, вспотевший и встрепанный после игры в футбол, отвечает мне урок, а я недовольно качаю головой. А вот я вхожу в класс и объявляю, чтобы в восемь часов утра все собрались на первомайскую демонстрацию. Или выставляю из класса не в меру расшалившегося ученика и сердито велю ему привести родителей…

«Здесь», — четко раздается в тишине, и видения мои исчезают. Вместо них глядят на меня с любовью возмужавшие повзрослевшие лица… Мои ученики вспоминают, как били стекла мячом, как прибегали ко всяким уловкам, чтобы не приводить в школу родителей… А потом они рассказывали, кто теперь чем занимается, где работает, что собирается делать в будущем, почему не женился до сих пор или женился слишком рано, после окончания школы.

Все уже испытали в жизни и радости и огорчения. И время уже вылепило в соответствии с этим каждую морщинку на их лицах, каждый мускул…

Казалось, наша встреча закончится так же безоблачно, как и началась, если бы в списке я не наткнулась на фамилию ученика, погибшего на войне.

Я не хотела огорчать своих дорогих гостей, омрачать их радость. Одним словом, я не хотела читать фамилию погибшего, но не посмела, не смогла этого сделать. Это было бы нечестно, и я прочла ее почти шепотом.

— Хомерики Гайоз!

— Здесь! — услышала я, и от неожиданности у меня подкосились ноги и мороз прошел по коже.

С последней парты поднялась худенькая молодая женщина. Она стояла опустив голову, белая полоса пробора разделяла гладкие черные волосы. Она закусила губу, и подбородок у нее дрогнул.

Я и сейчас удивляюсь, что не заметила ее раньше. А может, и заметила, но приняла за одну из своих выросших и очень изменившихся учениц. Такой длительной паузы я на своих уроках не помню. Я не знала, как выйти из положения. Наконец на помощь мне пришла Зейнаб:

— Кетеван — жена Гайоза, он женился, а через месяц ушел на фронт…

Зейнаб села, но почему-то встала опять, потом оглянулась на товарищей. Все сидели тихо, погруженные в свои мысли. Никто не смел поглядеть на Кетеван.

Я чувствовала, что трудно прервать это молчание и хотела как-нибудь вмешаться, «удалить из класса» скорбь, мешавшую вести урок дальше.