***

Асфальт шершав как горная слюда,

автобусы снуют туда-сюда,

распутье светофорами моргает –

мешает продвиженью ходока.

Окраинность любого городка

к лирическим стихам располагает.

И к мыслям о затерянных мирах,

куда нас загружают впопыхах,

снабдив функциональностью убогой,

характером, похожим на штрих-код,

и памятью, что жизнь – лишь переход

под транспортом заполненной дорогой.

Заводы выдыхают перегар.

Колонны, проходные, тротуар,

ветрами обцелованные клены.

Так и живешь на краешке земли –

летишь на красный, душу оголив,

или стоишь, уставившись в зеленый.

Но чаще ждешь. Автобусы ревут,

где остановка – сомкнутый редут –

скрывает тень в коричневой футболке.

В какие дали катится земля?

Пластинку птиц вращают тополя,

и раздается чирк из-под иголки.

***

Полынь, крапива, подорожник,

случайных флоксов белый клок;

за гаражами, как заложник,

родной природы уголок.

В раю, в кустах за гаражами,

щенков неугомонный ком

собака с черными ушами

выкармливает молоком.

Еду приносит ей старуха,

из листьев блюдо мастерит,

собака, приподнявши ухо,

грызет мослы и сухари.

Старуха, что-то балаболя,

вздыхает, молится кусту –

здесь нет ни радости, ни боли,

природа любит пустоту.

***

Над районом каркнула отмычка,

это ночь крадется, как бандит,

что за неприятная привычка –

каждый вечер снова приходить.

Божий свет преступно убивает,

а к утру становится бела.

Я-то знаю, ночи не бывает –

это тень на здание легла.

Пожалей ты нас, умалишенных,

тех, о ком печалится луна,

для кого в карманах заоконных

тьма на черный день припасена.

***

Все вроде, как прежде, но что-то не так –

я вижу, в кастрюле сгущается мрак,

чернеют края, закипает вода,

а в центре системы блистает звезда.

Забиты парсеки свекольной ботвой,

петрушка вращается по часовой,

капуста рисует спирали во мгле

кружась по овалу, подобно юле.

Семья остается сегодня без щей,

но я постигаю природу вещей –

за это я мучаюсь в черной дыре,

за это Джордано горел на костре.

***

Дуреет город от духоты,

а в сквере, в его тиши,

стоит скамейка у той черты,

где видно, как хороши

ее металлические бока

и крашеная ламель,

и я на ней посижу – пока

солнце идет на мель.

Вечерний город похож на труп –

не дышит. Но голосит

над ним завод. Из кирпичных труб

сыпется диоксид.

Вечерний город велик, могуч.

Медлительный самолет

летит туда, где обломки туч

сгрудились в кислород.

А я сижу. От чужой ходьбы

город истоптан весь,

и думаю, боже, что, если бы

скамейки не было здесь,

возможно, тут же, до темноты

калужниц расставил строй

закон замещения красоты

правильной красотой.

Спокоен город в яслях своих,

деревья стоят кругом,

дымятся сумерки, будто их

парили утюгом.

Иду домой. По бокам – кювет,

вымощенный внутри,

и стелют под ноги рваный свет

первые фонари.

***

Природа не выносит ширпотреба –

лоснится жук, повисший на стебле!

Здесь умирают, но сияет небо,

пока тела купаются в земле.

Была бы Розой, стала белошвейкой

для птиц и зауральских пастухов,

к своим оберткам «Раковою шейкой»

заманивала армии стихов.

Стегала бы по краю силуэта,

ворочая невидимый челнок,

среди растений тоже есть поэты –

Латук, Ромашка, Примула, Чеснок.