— Ты не обобщай!

— Короче, я парня отсюда забираю, — отрезал Олег. — Пока не поздно.

— Это мне решать! — крикнул Дима. — Мне, не тебе!

Директриса приоткрыла дверь и просительно зашептала:

— Господа, спокойнее! Спокойнее, я вас умоляю… Уроки вдут.

Дима молча втолкнул ее обратно в кабинет, захлопнул дверь, прижал Олега к стене и повторил, ткнув его в грудь пальцем:

— Это мне решать, понял? Мне и Никите.

— А он уже решил. — Олег был на зависть спокоен, уверенный в своей правоте. — Никита решил. Все его корешки дворовые — в районной школе, в новом классе. Отличные пацаны, не чета этим… наследничкам. Я тут видел… — Олег хохотнул, вспомнив. — Ползет такой шкет, лет восемь, за ним — два лба под три метра, охрана.

— Никита решил? — перебил его Дима обескураженно. — Сам? — Он отпустил Олега и спросил, все еще не веря: — Сам? Не врешь?

— Я, Пупков, врать не умею, — усмехнулся Олег.

Пупков! Упоминание собственной фамилии в этом контексте почему-то особенно Диму резануло. Да-a, если Никита решил сам… Чем он его приворожил, как он его приручил, Диминого наследника Тутти, вздорного, капризного, взбалмошного? Чертов очкарик, инженеришка зачуханный… С каким бы наслаждением Дима сейчас ему врезал!

— Никита рад-радехонек, что отсюда уходит, — сказал Олег миролюбиво. — И Надя рада.

Надя. Жена. Бывшая жена. Надя рада. Прекрасно. Семейная идиллия. Совет да любовь!

— Я пошел, — процедил Дима.

— С Надей будешь говорить — ни слова о нашей разборке! — крикнул Олег ему в спину. — Она все это близко к сердцу принимает, — добавил он, понизив голос, — переживает очень.

Дима замедлил шаг и оглянулся Заботливый! Отец семейства. Отец Диминого семейства. Где она, Надька, нашла такого — образцово-показательного?

— Уговор? — спросил Олег.

Дима отвернулся и молча пошел прочь. Отнял и жену, и сына, еще условия ставит… Да не отнял — ты сам отдал! Ладно, хватит, дело сделано.

Училка стояла у лестницы, глядела на Диму влюбленно и сострадательно, держа наготове стаканчик с водой и коробочку с таблетками.

— Съешьте и запейте, — прошептала она, протягивая стакан. — Это успокоительное.

— Я спокоен, — рявкнул Дима и, сбежав вниз по ступеням, добавил негромко: — Мне бы чего покрепче — не отказался бы!

Нагнувшись над раковиной, Нина гремела тарелками. Товарки молчали. Они мыли тарелки остервенело, швыряли чистые ложки на огромный дуршлаг, вытирали пот с распаренных лиц натруженными дланями, затянутыми в резиновые перчатки.

И перчатки, и фартуки были у всех одного цвета — изумрудно-зеленого. Жорина придумка: хозяин заведения вычитал где-то, что зеленый цвет умиротворяет, положительно действуя на психику. Вместо того чтобы повысить посудомойкам зарплату, хитроумный Жора обрядил их в фартуки пейзанско-пасторальных тонов и уверил самого себя в том, что проблема решена. Теперь они успокоятся, перестанут грызться между собой и оставят в покое своего работодателя.

Нина стянула с руки зеленую перчатку (ни фига он не умиротворяет, этот ядовито-зеленый, — раздражает только) и завернула кран с горячей водой.

— Нин, это тебе.

Нина оглянулась. Официантка Рая, в просторечии именуемая Патиссон (за какую-то диковинную волнистую форму губ; злые языки утверждали, что Рая вживляла в них силикон, да перестаралась), стояла за Нининой спиной, держа в руке салатницу.

— На, это тебе, — повторила Рая-Патиссон растерянно. — Вот, читай. Это он из тюбика с горчицей выдавливал.

Нина вытерла руки полотенцем и осторожно приняла салатницу из Раиных рук. Поверх нетронутой крабовой горки возлежали горчицей выдавленная двойка и три кривоватых нуля.

— Вот тут еще, сбоку, смотри, — прошептала Патиссон, указывая на горчичный доллар, распластавшийся у подножия крабового холма.

Нина хмыкнула, не удержавшись, и покосилась на товарок — те, забыв о тарелках и ложках, жадно наблюдали за происходящим.

— Две тысячи баксов! — Патиссон потрясенно взирала на Нину. — Он велел тебе салатницу передать.

— Это я уже слышала. — Вид у Нины был совершенно невозмутимый.

— Он там, в зале, сидит. Такой… Блондин, лет тридцать пять. Часто у нас бывает.

— Понятно, — кивнула Нина. Она отвинтила крышку у тюбика с моющей пастой и, выдавливая пасту в салатницу, изобразила нечто невразумительное поверх двойки и нулей.

— Это чего? — поинтересовалась Патиссон, наблюдая за Ниниными действиями с живейшим интересом.

— Это кукиш, — объяснила Нина, возвращая салатницу официантке. — Поставишь ему на стол. Только давай без комментариев.