Дилан отправился вперед. С огромными усилиями он пробрался сквозь тесную толпу, собравшуюся ближе ко входу, и облегченно выдохнул, когда, словно будучи выплюнутым толпой, очутился в достаточно просторном помещении – в гостиной корпуса. Здание действительно было заброшенным, стояло вдалеке, невидимо отделенное от остальных, и о причинах слагали глупые легенды, вызванные желанием покидать дрова фантазии в полуразрушенный камин учебных обязанностей и трудностей студенческой жизни. Стены во всех учебных зданиях Ганна, обросшие мхом, чистили каждое лето, но в некоторых закоулках мох все равно оставался. Это же место не чистили вовсе: мох проел каждый промежуток между темно-серыми камнями. Пол здесь невыносимо скрипел, и музыка не могла перебить этот скрип. Все здесь душило. И мох, и музыка, и скрип, и чужие тела, иногда врезавшиеся в Дилана. Все они походили на призраков: белые, веселые и покрытые неизвестной дымкой. Ад. Это был самый настоящий ад.

Чтобы сохранить удобства в старинных стенах, неподготовленных к изменению веков, приходилось творить. Барная стойка была сделана из двух продолговатых широких досок, положенных на несколько высоких табуретов. Планировка заброшенного здания не совпадала с другими корпусами, заселенными людьми, хотя заброшенный корпус в теории тоже считался общежитием. Первое, что встречалось на пути, – гостиная, затем, в отдаленной ее части – кухня, перед которой расположилась импровизированная барная стойка. В центре гостиной стоял квадратный мраморный стол, чудом еще не разбитый, а напротив стола – синий бархатный диван, весь порезанный и оплеванный. В одной из стен, в той стороне, куда смотрел стол и где находилась кухня, виднелась черная дыра – длинный коридор, вдоль которого, в глубине, располагались одноместные комнаты. Несмотря на все различия, комнаты были такими же, как и все привычные жилые.

Дилан вышел к барной стойке. Полутень накрывала целое помещение, скрывая из виду стеклянные бутылки и стаканы, стоящие на продолговатых досках. Одна перегоревшая лампочка шаталась на проводе за спиной Джойс Декер, которая находилась за стойкой; она, заметив подошедшего друга, усмехнулась ему, прикусив белыми ровными зубами сигарету. Это была средневысокая, стройная девушка, с длинными прямыми темно-коричневыми волосами, которые спереди были немного короче, чем сзади, поэтому пара коротких прядей спадала на ее лицо. На ее губах часто играла улыбка, которой доверяли люди, но серыми глазами она смотрела до высокомерности снисходительно, и другим надо было сильно постараться, чтобы эта снисходительность сменилась на злость или принятие. Джойс умела управлять взглядом так, что ее красота превращалась в завораживающую. Лицо ее, при всей отображавшейся на нем внутренней силе, было хотя и с почти впалыми щеками, но мягкое и нежное, и вообще девушка производила впечатление внешне самое приятное. Она была одета в сплошной черный брючный костюм, с длинными рукавами и небольшим треугольным вырезом на груди. На открытой шее ярко выделялся продолговатый ожог, шедший вниз, конец которого скрывался за тканью костюма.

Джойс, заправив прядь волос за ухо, выставила указательный палец перед лицом юноши: жди. Быстро смешав содержимое нескольких бутылок в стакане, она протянула нечто темно-коричневого цвета вперед. Дилан, сдержав порыв устало вздохнуть, выпил залпом – и его голова закружилась пуще прежнего, за закрытыми глазами черти водили хоровод, гнусно улыбаясь. Горечь сильно жгла горло. Дилана выдали лишь крепко сжатые глаза – все остальное лицо было непроницаемым. Впереди послышался довольный смех Джойс, будто это было единственным интересным событием на “мероприятии”.

Ганн был местом самым лживым по своей натуре. Его омывало далекое море, легкие, почти прозрачные ветры с которого доносились до бескрайнего вечно зеленого луга два раза в день: в полночь и на рассвете. И казалось, даже если и было по существу абсурдом чистой воды, что первые студенты, которые открыли университет для других поколений, были рождены в этих каменных стенах; словно Ганн изверг их из себя и начал выращивать, заставляя призывать все больше и больше людей. И остальные, которые неведомым образом соглашались приехать сюда, то ли приплывали на пене далекого океана, то ли спускались с пушистых облаков, которые почти всегда пеленой покрывали бездну луга, видневшегося с невысокого обрыва одной из местных скал. Все как на подбор: дикие, потерянные, обиженные.

Ганн не привлекал. Он заманивал, затаскивал клешнями, поэтому Дилана с ног до головы окутала непривычная дрожь, когда они с Мортимером вошли в ворота. Красота этих мест была лживая. Она скрывала за внешней безупречностью гнилые стены, сырую почву, тихое равнодушие людей и безобразное отчаянье – и все было покрыто эфемерной пленкой блеска, удивительным образом скрывающей гниющие корни. Студенты, как бы ни противились, в конце концов все равно перенимали гниющую суть, которая врастала в их грудь, поэтому никому в Ганне нельзя было доверять. Даже самому себе. И Дилан понимал, что Джойс в любой момент могла отравить его. Он все же не думал, что это произошло бы в комнате, забитой людьми, но, накрыв слова юмором, сказал:

– Надеюсь, ты не решила меня убить.

Девушка усмехнулась, неопределенно покачав головой, но ответить не успела. Дилан почувствовал вес на своей спине, заставивший его чуть наклониться вперед. Ему в ухо закричали:

– Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно! 1 – и громко рассмеялись.

Дилан, совсем не обратив внимания на слова, улыбнулся: он знал этот голос лучше своего собственного, и этот смех был единственным исключением во всей его гнусной жизни, за этот смех он был готов умереть без сомнений. Мортимер поцеловал повернувшегося брата в висок и повис на его шее одной рукой; в другой виднелась полупустая стеклянная бутылка. На лице играло почти счастье забытья, глаза, вечно прятавшиеся за черными очками, сейчас были открыты миру – и голубой блеск окутывал все вокруг. Дилан любил этот голубой блеск. Он с детства чувствовал, что Мортимер несчастлив. Он не мог объяснить причину, но душа ныла, ныла не из-за собственных мучений, просто в какой-то момент что-то треснуло и стало не так, как было прежде. Мортимер молчал, а у Дилана не хватало смелости спросить. Оставалось только наслаждаться мгновениями хоть и мимолетной, но радости.

– Привет, Морти.

– Ты опять припозднился, – покачал головой Мортимер, – всё так давно началось, что скоро закончится. Вот, например, смотри, – он покачал рукой с бутылкой, – уже третья.

– Много пить – вредно.

– Да, – рассмеялся Мортимер, закатывая глаза, и следом указал пальцем на центр гостиной, прямо на бархатный диван. Там сидел Мэрион, откинув голову на спинку мебели, с расстегнутыми верхними пуговицами белой рубашки, вытянутой – им или кем-то еще – из черных брюк. – Вот, – продолжал Мортимер, не спуская глаз с друга, – говоришь, как врач, а настоящий медик с трудом букву «а» может произнести: вусмерть пьяный.