Шрифт:
Через несколько минут входит другой парень с мискою каши и хлебом:
— Реб Иосиф посылает ученику обед.
Но ученик не отнимает рук от лица.
Раввин кладет ложку и подходит к ученику. Некоторое время он глядит на него с гордой любовью, потом обертывает руку полой своей одежды и дотрагивается до его плеча.
— Тебе принесли обедать, — будит он его ласковым голосом.
Печально и медленно отнимает ученик свои руки от лица. А лицо его еще бледнее, запавшие глаза горят еще более дико.
— Знаю, ребе, — отвечает он, — но сегодня есть я не буду.
— Четвертый день поста?.. — спрашивает раввин удивленно. — И без меня? — добавляет он с упреком.
— Это другой пост, — отвечает ученик, — это пост покаянный.
— Что ты говоришь? Ты — и покаянный пост?!
— Да, ребе! покаянный пост… Минуту тому назад, когда вы начали обедать, у меня явился соблазн… преступить заповедь "Не пожелай!".
Поздней ночью ученик будил учителя. Оба они спали в синагоге друг против друга на скамьях.
— Ребе! ребе! — звал он слабым голосом.
— Что такое? — проснулся в испуге раввин.
— Я только что был на высшей ступени…
— Каким образом? — спросил раввин, еще не совсем оправившийся от сна.
— Во мне пело!..
Раввин разом поднялся:
— Каким образом? Каким образом?
— Сам не знаю, ребе, — ответил ученик еще более слабым голосом. — Я долго не мог заснуть, углубившись в смысл ваших слов. Мне непременно хотелось узнать эту мелодию… И от великого горя, что не могу постигнуть ее, я стал плакать… Все плакало во мне — все мои члены плакали перед творцом мира. Тут же употребил я заклинания, которые вы мне поведали… И — странно — не устами, а как-то внутренно… само собою… Вдруг мне стало светло… я держал глаза закрытыми, а мне было светло, очень светло, ослепительно светло…
— Вот-вот! — зашептал, нагибаясь к нему, раввин.
— Потом мне стало от этого света так хорошо, так легко… мне показалось, что я стал невесомым и в состоянии летать…
— Вот! Вот!
— Потом мне стало радостно, весело… почувствовал себя бодро… лицо было неподвижно, губы тоже, а я все-таки смеялся… и таким добрым, таким сердечным, таким сладостным смехом!
— Вот! вот! вот! От радости!
— Потом что-то стало звучать во мне, напевать, точно начало мелодии…
Раввин соскочил со своей скамьи и одним прыжком очутился около своего ученика: "Ну… ну…"
— Потом я услышал, как во мне запело!..
— Что ты испытывал? Что? Что? Говори!
— Я испытывал, что все внешние чувства мои заглушены и закрыты, а внутри что-то поет, и так именно, как следует: без слов, вот так…
— Как? Как?
— Нет, я не умею… но прежде я знал… потом из пенья получилось… получилось…
— Что получилось?.. Что?
— Нечто вроде музыки, точно внутри у меня скрипка пела… или будто Иона-музыкант сидел во мне и играл застольные песни, как за трапезой у цадика. Но тут игра была лучшая, более нежная, более одухотворенная. И все — без голоса, без всякого голоса, что-то духовное…
— Благо тебе! Благо тебе! Благо тебе!
— Теперь все исчезло! — говорит ученик печально. — Теперь опять раскрылись мои чувства, и я так устал, так у-ус-тал… Ребе! — закричал он вдруг, хватаясь за сердце. — Ребе! Читайте со мной отходную!.. За мною пришли. Taм, в горних высях, недостает певца! Ангел с белыми крыльями!.. Ребе! Ребе! Слушай, Израиль! Слу-ша-й… Из…"
Все местечко, как один человек, желало себе подобной кончины, но для раввина и этого было мало.
— Еще несколько постов, — охал он, — и он скончался бы "от поцелуя", только от прикосновения святого духа.
Пост
1908
Перевод с еврейского А. Брумберг
Зимний вечер. Соре сидит у каганца и штопает чулок. Пальцы ее окоченели, и работа медленно подвигается вперед. От холода посинели губы. Часто она бросает работу и начинает бегать по комнате, чтобы согреть озябшие ноги.
На кровати, на голом соломенном тюфяке спят, головами попарно в одну и в другую сторону, четверо детей, покрытых каким-то старьем.
Просыпается то один, то другой, поднимается то та, то другая головка, и раздается тоненький голосок: "Куушать".
— Потерпите, детки, — успокаивает их Соре, — скоро придет отец и принесет ужин. Я вас всех тогда разбужу.
— А обед? — с плачем спрашивают дети. — Ведь мы еще не обедали.
— И обед он принесет.
Она сама не верит тому, что говорит. Глазами она обводит комнату: не найдется ли еще, что заложить… ничего!
Мокрые, голые стены. Растрескавшаяся печь. Кругом сырость и холод. На лежанке несколько разбитых горшков, на печке старый, погнутый жестяный светильник — "хануке-лемпл". В потолке торчит согнутый гвоздь — след висевшей здесь некогда лампы. Две кровати, пустые, без подушек… И ничего больше.