Он может войти. Плато задрожало от его шагов и очистилось. Светло и чисто. Нет ничего, кроме входа и идущего внутрь.

Он вошёл, и она встала перед ним. Магия, в женском теле, протянула руку и забрала сердце из груди, чтобы питаться им:

– Ты пришёл за именем? – спросила ведунья, глядя на его сердце в своих руках.

– Да, хозяйка нитей, да моя богиня…

Она рассыпалась смехом, повернулась к нему левым плечом и обернулась маленькой тёмной девочкой. Её холодные ладони взяли его за руку и подвели к ритуальному костру в центре алачана.

– Присядь у огня, без сердца ты быстро замёрзнешь, – у неё в серёжке, в ухе, блестел красный камушек его сердца.

Девочка, очень серьёзно, как не могут взрослые, начала готовиться к проведению, то и дело оборачиваясь разными старухами, девушками и женщинами. Как будто каждый ракурс взгляда на неё, каждый угол, раскрывал совершенно другую…

Огонь держал крепко. За кругом у костра теперь ждала его погибель. Он сидел молча и спокойно, сберегая силы, сберегая оставшуюся в нём энергию.

Девочка обернулась змеёй и выпустила в чашу свой яд.

Змея обернулась знакомой прекрасной богиней, с его окровавленным сердцем в руке и протянула чашу:

– Ты должен выпить яд жизни, чтобы обрести своё лицо. Без лица нет имени.

Он покорно взял чашу, кивнул и, без колебаний, залпом всё выпил. Бросил чашу в огонь. Костёр вспыхнул чёрным и зелёным пламенем. Она расхохоталась, повернулась к нему правым плечом и обернулась белой старухой, с длинными сухими кистями рук, прозрачными, как перья.

На него смотрела его мать, как будто его мать. Правый глаз старухи, с ярко-зелёным зрачком, светился красным светом его сердца. Его сердце смотрело на него, глазом ведающей нити. Старуха, по-матерински, улыбалась ему и источала спокойствие любви. Вода в океане выровнялась в идеальную полосу. У него осталось мало времени, без сердцебиения.

Любящая старуха обернулась хищной птицей, перед которой лежало сердце, куском свежей плоти. И стала клевать сердце, рвать его когтями на части и поедать.

Мужчина сидел ровно и терпел. Сидел и смотрел. У него есть только путь его сердца, каким бы путь не был. У него есть всё, чтобы быть, чтобы обрести имя, в муках и любви. Обрести там, где он есть, чтобы быть там, где должно…

Хищница закончила и уставилась на него, ворочая головой с окровавленным клювом, и с интересом зыркая на него глазками. Он оставался спокоен и даже улыбался ей, немножко грустной улыбкой. Птица вновь обернулась прекрасной светлой пожилой женщиной, полной любви, с зияющей темнотой, на месте правого глаза, на месте его сердца. Она подошла, плавно, нежно взяла его своими сухими руками за лицо и поцеловала в лоб, отсыпая ему ещё чуточку песка времени.

– Ты готов, мальчик мой. Ты готов.

Богиня, в своём первом и главном образе, опустилась на колени и присела рядом с ним. Был в ней и детский азарт и материнская любовь. На лице и руках осталась кровь, его крови, кровь его сердца. Теперь она может сказать ему, сказать его судьбу.

Из грязного коричневого мешочка она высыпала перед собой маленькие косточки, непонятно кого, и каких частей. Крепкие, идеально гладкие, в разных оттенках светлого и тёмного. Теплее и холоднее, лазурнее и желтее. Высыпала на то место, где было съедено его сердце.

– Дай огню свою печень, ты слабеешь.

И он отдал. Не удивляясь тому, как его собственная печень оказалась у него в руках, и как она исчезла, синем пламенем, в костре. Некогда удивляться, да и нечему. Теперь он ничего не слышал. Только звук косточек. Богиня водила по ним руками, перемешивая, и нашептывая что-то над костями. Её руки были прошиты красными нитями. Нитки уходили под кожу и украшали кисти жуткими и красивыми узорами. Он не слышал слов, а если бы и слышал, то не постиг бы сказанного – этот язык, эти слова, уходящие за грань смерти, предназначены не для него. Он лишь душа, лишь душа воина, ищущего своё имя.

– Возьми одну кость себе. Выбери только одну!

И он взял. Он выбрал маленькую светлую кость, тройную. Такую, как веточка, как развилка, со всеми тремя, почти одинаковыми частями. Богиня снова захохотала, а он снова ничего не слышал, только видел, как из глаз её сыплются искры от радости и задора.

Она сгребла оставшиеся косточки, вместе с мелким сором и травой, захватила их в ладони и стала потрясывать руками. Он услышал музыку, отдалённо, как будто из тех мест своего тела, где чего-то не хватало. Пение, пение множества голосов. Она поднялась на ноги и стала танцевать, вдруг, так подходящий ей танец, с мотивом Африки. Она танцевала. А он стал исчезать, он стал обретать направление, стал обретать имя.